Теперь там задержался только один эротический театр, где баба могла сесть тебе голым задом на колено, а потом, лёжа у стариков на руках, попросить самого молодого из собравшейся публики воткнуть ей под жопу пластмассовый самотык в форме фаллоса, выполненного в лучших традициях социалистического реализма.
– Ты знаешь (сказал Шина), что меня интересуют только театры военных действий.
Далее. Вонючий проход, подворотня Будапешта у вокзала Saint-Lazare. Там пип-шоу, в котором у меня завелись знакомые, на этой улице я имел встречу с беременной проституткой из Алжира, которая, в конце концов, назвала ребёнка моим именем. Не банальная история, короче, если я и не всегда удовлетворял женщин, то всегда был им отличным собеседником. Кто-то даже увидел в этом признаки гомосексуализма (дескать, баб нужно драть, а не ебать им мозги).
На бульваре Клиши все зацвело в целлофане, лафа исключительно для туристов с неразвитыми потребностями и не оформившимися желаниями, особенно стрипбары. Танцовщицы весь вечер переходят из одного зала в другой, в то время как тебе, с помощью подсадной утки, чистят карманы. Представления повсюду одинаковые, без фантазии и огонька. Они были вульгарны не по содержанию (чего так хотелось), а по сути, женщины в этих местах были одна страшнее другой. Но обчистить там могли начисто. Я, во всяком случае, этого не избежал.
Слушая мой трёп, Шина не расстраивался, у него (говорит) появились соображения в связи с этим, впрочем, и мою информацию он собирался проверить. Ему казалось, что я просто не умею искать. Должно же быть в этом городе что-нибудь эдакое!
– Где (спрашиваю)?
– Найдём (говорит). И этим займёмся!
– Чем?
– Воскресим Францию, возродив былое искусство!
– Как воскресишь, тут исторические предпосылки.
– У меня нюх! Только не нужно ходить по проторенным дорожкам. Нужно быть верным пионерской традиции. Я лично – следопыт.
Поехали на Rue Saint-Denis. Но в этих кварталах, как два пальца обоссать, наткнуться на представителей советского дипломатического корпуса. Верно, что с их лицемерием и вечным дискурсом о возвышенном, к блядям их тянуло магнитом. Его послушать – один Лувр у него на уме, а приглядишься, он то и делает только, что карандаш точит в кармане.
– Элементарный закон физики (сказал Шина), Иванов закон. Они, быть может, к блядям и не ходят, но таскаются по этим местам, на экскурсию, с понтом, заблудился. А на самом деле, поглядеть, послоняться, понюхать, чем пахнет вся эта растленная жизнь. От морального кодекса строителя коммунизма звёзды уже в голове, не череп, а космос. А, точнее, безвоздушное пространство. Задыхаешься! Я, впрочем, их понимаю. Разведчики эти, сука, вечно щупают дипломатический корпус, как бабу, сидят на хвосте, аж жопа в огне. Ракетоносители и боеголовки! Во сне видят засадить тебе в одно место.
В пип-шоу Шина идти отмахнулся, там, мол, нужно дрочить, а трогать женщин нельзя. Видит око да зубу – во-ка!
– Всё равно (говорит), что конфету в бумажке сосать! Оставим тем, кто возбуждается от отражения на стекле бабушкиного буфета.
Я знал одну, которую можно было потрогать за 200 франков, но Шина всё равно отказался, сказав что это убого.
– Если б она (говорит) стоила тысячу, я бы, может, за двести её и потрогал.
– Нет, не убого (говорю). И миллионеры, сидя в тысячных номерах, пекут в камине картошку в мундире!
– Я не настолько ещё обременён состоянием и развращён (сказал Шина). Вот когда у меня выпадут зубы, когда в паху прорастут грибы, когда при разговоре я буду жевать звуки и верхнюю губу, тогда, вот тогда ого-го, тогда я пойду просовывать руки. Я тогда буду щупать. Тогда у меня ухо востро, держитесь тогда у меня, суки и бляди! Всё спущу!
Я опаздывал, но мне было хорошо с Шиной. Он был мне всё равно, что семья. Я уже давно жил в полном отсутствии близких и соскучился. Мы должны были сперва прошвырнуться по улице, чтобы он выбрал товар (будем называть вещи своими именами). Потом бы я с ней сошёлся в цене, потом мы подъехали бы прямо к подъезду. Потом, как говорится, по Карлу Марксу: товар – деньги – товар.
#12/1
Dialogue serré à Londres. Les discussion entre Mikhaïl Gorbatchev et Мme Thatcher, à Londres, ont porté sur les questions stratégiques. Commentaires d’un porte-parole britannique: Ces deux-là adorent discuter. Le ton va du solennel au passionne mais n’est jamais amer (Figaro, 7 avril 1989) [26]
Первое время меня волновал вопрос: откуда они выходят и куда направляются? Они, вроде, похожи на меня, но между нами нет ничего общего. Я приехал к ним жить без приглашения, и они к этому не готовы (ну никак не ждали меня!), и, логически, места среди них для меня нет. Нужды во мне они не испытывали, только я в них нуждался. Как ни крути, я обречён был просить французов принять меня в свой коллектив, а просить я не умею и не хочу.
Я башлял в разных местах и жил, где придётся. К этому я и готовился, так что жаловаться желания не имел. Но всякому человеку нужны привязки. Я не мог просто болтаться и чувствовать себя хорошо. Когда живёшь в естественной среде, привязки сами собой возникают, на них не обращаешь внимания, даже кажется, что ты от них целиком свободен. В моей ситуации автоматизма быть не могло. Нужно было быстро и из ничего сочинить себе нечто родное и близкое. А для этого требуются ритуалы, точки отсчёта, буи и якоря. Нужны, по существу, границы. Пусть в виде стен комнаты, где моё тело измерило бы и знало расстояние до каждого предмета, или маршрута, регулярно проходя по которому, я бы смог, впитав и уничтожив его, сделать его своим. Так что работа курьера мне подходила. Ещё я читал газеты.
В СССР я никогда не читал газет. Всё в советских газетах, от орденов – до сводки о погоде было враньём. Можно было читать между строк, но я не ловил в этом кайфа. В армии один прапорщик (страстный поклонник кроссвордов), не пускал меня в увольнение, пока я не решу ему крестословицы из армейской подтирки. Но загадки там были, типа, воинское звание или день недели, так что времени я не тратил. Привычка читать газеты появилась, когда я работал разносчиком Фигаро. Я развозил газеты подписчикам на дом. Если бы я пахал в московской газете, то, наверное, занимался бы чем-нибудь другим, но ни в одной советской газете работать не пёрло. В Париже я рожей вышел только на разнос.
СССР взрастил маргинальность, возведя её в ранг рыцарского ордена и духоборства, так что место записки на полях мне даже льстило, сработал спасительный мазохизм. Я толковал это так, что человек, где бы он ни был, вечно заточен на счастье, потому нароет его даже в страдании.
Трудовой день начинался в четыре утра. У каждого был свой сектор. Я работал по месту жительства, в 14-м округе. Центр находился недалеко от Эфéлевой башни. Все газеты должны были быть разбросаны до семи утра. Оставлять газету нужно было не в письменном ящике, а под половиком перед дверью, так что иной раз приходилось карабкаться на 10-ть этаж (я не выносил лифтов). Вкупе с кофе, газета должна была пахнуть на столе у подписчика до семи, так как достаточно было не вложиться в последнюю минуту, чтобы в редакцию раздался звонок (от одной из дотошных старух, страдающих бессонницей, поступала жалоба на опоздание).
На финише, как и все, кто тянул лямку на моём месте до моей инкарнации (течение кадров там было енисейским), я в глаза ненавидел эту газету. Плюс, она чертовски пачкала руки. Но в страницах и шрифте Фигаро, как в синей пачке Житана, сквозило нечто подлинно парижское. Политическая возня меня не оживляла. Убеждён, что политики одинаковы по мясу и шкуре вне зависимости от лагеря, к которому себя примазывают. Они напоминают адвокатов. Достаточно день провести в суде, чтобы врубиться, насколько адвокаты, прежде всего, похожи друг на друга. Одна почва, одна трава. В суде козлу ясно, что рылом торгуешь на товарищеской встрече двух собутыльников. Только вместо мякиша, катаются судьбы. Победить, руководствуясь одними правилами – принцип всякой игры (преступление – нарушение правил). Круглая мысль мерещится истинной, а пар – дело напускное. Думают, что театр на Западе перекинулся. Нет, он живёт, переместился только на более действенные подмостки. В суд, в парламент, в кое-какие другие места.
