Я хотел попасть в Лондон, но выбора не имел. Один чёрт, во Франции я родился заново, а когда после работы рассекал эспланаду Монпарнасса на роликовых коньках, то чувствовал себя Холденом Колфилдом. И вместе с тем, мне впервые было приятно кифовать себя русским человеком. Слушая Секс-Пистолз, я ходил на рю Дарю. Проглотив пост-литургическую рюмку водки в Петрограде Курлова, я глубокомысленно беседовал с посетителями магазина Сияльского, дружил с Сержем Слюсаревым, которого, по выражению княгини Донской, ударили шашкой на голова и читал на террасах бистро Русскую мысль. Меня, конечно, тянула костюмированная история, и я (было) купил на развале Les Halles фотографию Николая II, сидящего на великолепном ахалтекинце, но быстро перешёл на France Soir, чаще ездил на улицу Сан-Дёни [31], чем на рю дё Кримé [32] и фанатично отсматривал Симпсонов, стараясь наработать себе чужое детство. По ночам я не пропускал ни одного фильма из серии Histoires Naturelles Игоря Баррера, Стар трек и Mission impossible [33], а днём бесконечно таскался по городу в поисках моей новой жизни.
#17/1
Pékin: «Démocratie!» crient les étudiants. Le Dalaï-lama à Pékin: «Aucune répression ne peut étouffer la voix de la liberté» (Figaro, 21 avril 1989) [34]
Выскочив из подъезда злой, он поспешно забрался в машину. Когда мы выехали на бульвар Сан-Дёни, Шина открыл рот.
– Любопытно (говорит), конечно. Любопытно, любопытно. Я понимаю, что любопытно. В первый раз. Любопытно. Мне как путешественнику и дарвинисту.
Движение становилось невыносимым. Справа или слева выскакивали братья-курьеры, пидарасы на мотороллерах (того и гляди переедешь пару мандалаев в шлемах). Самые опасные на дороге – профессионалы, водители грузовиков, такси и автобусов. Они настолько уверены в своём искусстве и превосходстве над остальными, что, сами не попадая в аварии, постоянно создают аварийные ситуации, которые гробят других.
– Putain, Breton de mes deux, t’advances ou merde! (Не хотел, но шептал я, не слушая Шину.) L’enculé! [35]
Как все жители Парижа, я ненавидел его транспортное движение. Всё в нём (казалось) было создано специально для того, чтобы помешать мне ехать спокойно. Автобусные коридоры, светофоры, кирпичи, ограничения скорости и дорожные знаки, всё существовало только для того, чтобы развинтить мне нервы так, чтобы гайки посыпались из ушей. Раздражали, в основном, женщины, старики и дети. Мужчин хотелось уничтожать физически и немедленно. Именно, как это делается во время хоккейных матчей, когда игра останавливается, хоккеисты, сбросив перчатки на лёд, начинают мять портреты друг другу с таким наслаждением, как будто весь матч проходит в ожидании этих вожделенных минут, понятных (помимо настоящих воинов) только настоящим эстетам. Кстати, мне даже нравилось, когда меня били по лицу. От удара возникает хмельное ощущение, вызванное, видимо, дрожанием мозга. В этом ощущении присутствует пикантная особенность, как в ресторане, специализирующемся на диковинной пище. Я представил себе, во что могли бы превратиться бульвары и площади столицы, если бы воспитанность не удерживала людей на местах, где они, вцепившись до судороги в руль, сидели с озверевшими лицами и крестили всё, матерясь до дрожания заплёванных ядовитыми слюнями стёкол.
– Putain bordel de merde (орал я)! Мerde! Мerde! Merde! [36]
Особенное презрение вызывали пешеходы, их ничтожность приводила меня в исступление. Без сомнения, это было низшее сословие горожан, оно обладало единственным гражданским правом, которое неистово отстаивало, переходя улицу в самых непредсказуемых местах. Имею право переходить улицу, вот, что было написано, вытатуировано на их самодовольных рожах. Я едва сдерживался от того, чтобы не поставит это право под категорическое сомнение, раз и навсегда.
– Je t’emmerde toi (заорал я, высовываясь в окно.)! [37]
Шина втянул меня обратно в машину.
– Ты чё?
– Connard, putain, je l’emmerde! Je t’emmerde quoi! Vas te faire enculer, connard! [38]
Слушая Шину, я ругался то вслух, то про себя и, вместе с тем, вдруг стал вспомнить, как пришёл к проститутке впервые. И не мог вспомнить.
– Где это было (говорю)?
– Что (Шина)?
– Ничего, продолжай.
Это было в Париже, а, может быть, в Гамбурге. Или в Берлине. Во всяком случае, не в Москве и не в Амстердаме. Не говоря уже о Нью-Йорке. Нет, это было в Париже. Я всё-таки помню, потому что раньше такое было немыслимо. Вот так взять – и, заплатив женщине деньги, вставить ей в тело член, одетый в резину. Нет, раньше бы я никак не смог себе это представить. Прежде всего, по причине брезгливости.
– Putain (заорал я), ce putain de flic en plus! [39]
Как только на дороге появлялся полицейский, тут же начинались беспорядки. Он водил руками с таким видом, как будто руководил планетами.
– Он так себя и чувствует (сказал Шина). Нет ничего упоительнее чувства власти, ощущение того, что ты ей обладаешь и можешь в любую минуту воспользоваться. И тебя, в связи с этим, боятся. Людской страх – фантастическая энергия, которая питает лучше куриного бульона.
Я посмотрел на Шину. С удивлением? Да, с удивлением. Его рассуждения показались мне, они показались мне, не знаю, чем, мне наплевать было на то, что он говорит, я продолжал думать своё. Я думал о своём, он говорил о своём. Прекрасная ситуация, в которой не возникает конфликтов.
Я не отношу себя к людям, которым нравятся проститутки. Я не люблю ни змей, ни проституток. То есть, я не отношусь к тем, кому позарез нужна именно проститутка. Бывают такие, кто может вступать в связь или жить с женщинами или мужчинами, но чтобы удовлетворить сокровенное, им непременно требуется публичная женщина. Насильнику для полного кайфа нужно насиловать, мазохисту требуется боль, а капрофилу – экскременты. А бывают такие, кому нужна проститутка. Этим любителям (кажется) не дали ещё название. На самом деле, я, быть может, и был таким человеком. Я пока просто не мог себе в этом признаться. Как не может признаться себе почтенный общественный деятель и семьянин, проповедник и воспитатель, что он всю жизнь делает и говорит одно, а ему, напротив, нравятся только мальчики. Ему нравятся только мальчики, он любит только мальчиков, их розовые пиписки и звонкий смех. Жена, и вообще женщина ему ненавистна. Он только и делает, что стоит на защите непреходящих ценностей семьи, восхваляет единобрачие, ратует против гомосексуализма и бичует излишки сладострастия. Он ратует до хрипоты за духовность, клеймит аборты и трансвестизм, сочиняет теории вырождения. Он испускает вопли и во весь голос вопиет о том, что в обществе имеет место необратимый развал, что морально-эстетические категории жизненно необходимы. Он обращает внимание общественности. Он вновь вопиет. Он проповедует. Он разбавляет голос сахарными слезами, как пастис разбавляют водой. Он клеймит, обличает, выводит на чистую воду. А, на самом деле, ему всегда, везде и повсюду мерещатся одни только мальчики, но он не смеет признаться себе в том, что больше всего на свете ему хотелось бы снять с одного из них трусы.
Так же и я. Никак я не мог выделить себя из навязанных мне норм, не мог понять, что именно мне нужно. А мне, быть может, и нужно было именно, когда грязно, и чтобы шлюха была измятая, топтаная блядь, которая берёт в день по сто хуев в горло. Помимо моего желания и вопреки ему так сложилось, что меня-то настойчиво учили чистоте и невинности, доброте и бескорыстности, а мне, вопреки навязанной мне науки, позарез нужна была измазанная краской, фальшивая и наглая блядь. И главное, чтобы за деньги.
– Да, Филипп (говорю), такова селяви.
Не могу сказать. Может, я просто не знаю. Может, я просто отторгаю саму мысль, боюсь её, накрутил себе на нос, что мне противно, что я, напротив, люблю чистоту, свежий воздух, молоденьких ухоженных женщин, пахнущих степной травой и туалетным мылом, а вместо этого, в доказательство обратного, хожу к блядям. Чего же тогда я ищу? Или я хожу к ним потому, что у меня не было естественных условий, условий, в которых существует, так сказать, нормальный человек. То есть, у меня не было нормальных условий. Я просто-напросто оказался в ненормальных нездоровых условиях. Я перестал быть нормальным человеком, вот и всё. Моя жизнь перевернулась, и я невольно стал извращенцем. Так что последующее нездоровье легко объяснимо. Нормальный живёт, вокруг него образуется близкий ему мир, друзья, знакомые и подруги. Его мир формируется естественно и логично. Его можно создать по продуманному плану. Согласно высшим идеалам человека. Продумал – создал. В близком кругу. Хрустальный, с понтом, дворец.
