Шли месяцы. Наступило лето. До дня рождения Джареда оставалось несколько дней: ему исполнялось двадцать, он был в самом расцвете, на самом пике своей юности, сил, здоровья и красоты. Он смутно чувствовал, что в любой миг может потерять всё это, и жизнь от этой мысли становилась как будто слаще — муторно приторным и пьянящим, как шоколад с ликёром, был привкус каждого мгновения на языке. Джаред не знал, как долго сможет выдерживать всё это. Он начинал понимать, какую огромную ответственность взвалил на себя. Он любил Дженсена и не собирался бросать его на произвол судьбы; но… было какое-то «но». Всё равно было.
Оно давило на Джареда очень сильно, он думал об этом чересчур долго; и, погрузившись в раздумья, в кои-то веки, не о Дженсене, а о себе самом, пропустил момент, когда у Дженсена наступили плохие дни. Джаред жил с ним ещё слишком мало и не умел пока что их предвидеть: ухудшение не наступало резко, у него были свои признаки, появлявшиеся задолго до того, как болезнь сжимала на мозге Дженсена цепкие когти. Но Джаред просто прохлопал эти признаки. Он был занят мыслями о том, что ему рано или поздно придётся найти новую работу, что они просто не проживут на не слишком большую зарплату Дженсена. Да и вообще — Джаред не хотел хоронить себя в четырёх стенах, навечно превратившись в смесь сиделки с надсмотрщиком при психически больном убийце. В конце концов, он ещё так молод, у него вся жизнь впереди. Ему всего девятнадцать лет и триста шестьдесят четыре дня.
— А ты никогда не думал опять лечь в больницу?
Этот вопрос Джаред задал рассеянным тоном, скорее отвечая своим мыслям, чем вызывая Дженсена на беседу. Дженсен сидел на полу в гостиной, скрестив ноги, и что-то клеил — Джаред в первый раз видел его за изготовлением макета, но не задумался о том, что это может значить. Услышав вопрос Джареда, Дженсен застыл, сжимая в руке кисточку с поблескивающим на ней клеем. Его настороженность была настороженностью зайца, учуявшего волков, но Джаред и этого не заметил.
— Ты говорил, что в Иллинойсе тебе стало лучше, — продолжал Джаред, теребя край рубашки и глядя в окно гостиной на улицу, залитую солнечным светом. — И что тебя выписали слишком рано. Ты никогда не думал, что стоит вернуться и…
— НЕТ!
Крик был таким пронзительным, таким яростным, и в то же время полным такого животного ужаса, что мало походил на человеческий голос. Джаред круто обернулся к Дженсену, широко раскрывая глаза, шокированный этим криком. Дженсен поднялся на ноги, перемазанный в клее; кусочек картона в форме арки прилип к его колену, но он этого явно не замечал.
— Т-тише, — сдавленно проговорил Джаред. — Всё хорошо. Я просто спросил…
— Нет! — повторил Дженсен почти так же громко, глядя на него со смесью страха и ненависти, который Джаред в нём раньше никогда не видел. Боже…
— Дженсен, — пробормотал он, делая движение, чтобы подойти, но Дженсен отступил от него, споткнувшись об диван и чуть не упав навзничь.
— Ни за что, — сказал он, глядя на Джареда и не видя его; глаза у него стремительно пустели, голос начинал замирать, словно кто-то невидимым ластиком торопливо стирал из него все эмоции. — Я ни за что туда не вернусь. Лучше сдаться полиции и сесть на электрический стул. На электрический стул. Это будет один раз и быстро. Один раз и быстро.
— Тише, тише, — умолял Джаред, проклиная себя за то, что ляпнул такое. — Конечно, ты туда не вернёшься. Просто ты сказал, что лёг туда добровольно, и я…
— Я не знал, что они делают. Я тогда не знал, что они делают. Если бы я знал… если бы я знал… если бы я знал…
Его как будто закоротило, он повторял одну и ту же фразу снова и снова. Это было так ужасно, что у Джареда затряслись ноги. Он бросился к Дженсену, обхватил его за голые плечи руками, задвигал ладонями по его бицепсам. Они были напряжены до окаменелости, словно их свело судорогой, и холодны, как лёд.
— Всё хорошо, — бормотал Джаред. — Я с тобой. Я здесь. Ну же, Джен, посмотри на меня. Вот так, всё хорошо. Ты никуда не поедешь, останешься здесь. И я останусь. Давай сейчас поедим, обедать пора. Ну, посмотри на меня, Джен, посмотри, ну пожалуйста…
Он шептал и шептал, гладя Дженсена по плечам, по груди, по шее, по лицу. Дженсен стоял неподвижно, оцепенев, как в ту ночь, когда Джаред предотвратил очередное убийство. И Джаред сам не заметил, когда поглаживания и сбивчивый шепот перешли в поцелуи, в прерывистое дыхание, обжигавшее кожу. Дженсен был как будто заледенелый, и Джаред просто не знал, как ещё его отогреть. Он потёрся об Дженсена пахом — у него в штанах было вяло, и у Дженсена тоже, но движение продиктовало ему инстинктом, и Джаред сделал это, а потом, обхватив лицо Дженсена обеими руками, поцеловал, пытаясь разомкнуть языком его холодные неподвижные губы. Это было как целовать мертвеца, и Джаред беззвучно заплакал, мысленно проклиная себя и прося у Дженсена прощения: нет, нет, я никогда тебя им не отдам, не отпущу, никто больше не сделает тебе больно, и ты никому не сделаешь больно, всё наладится, всё будет хорошо… Он шептал и целовал Дженсена, и наконец почувствовал, как кататония спадает. Дженсен обмяк достаточно, чтобы Джаред смог усадить его на диван. С неистовой силой, подкреплённой отчаянием, чувствуя себя чуть ли не некрофилом, он вытянул безвольное тело Дженсена на диване и принялся покрывать поцелуями, с головы до пят, ни на миг не переставая поглаживать его кожу. Дженсен слегка шевельнулся под ним, когда Джаред дошёл до бёдер, и Джаред удвоил усилия. Ещё немного — и Дженсен еле слышно застонал, двигаясь всё сильнее, пытаясь нашарить рукой голову Джареда. Джаред ткнулся макушкой ему в ладонь, и Дженсен сжал его волосы, потянув на себя. Джаред поддался его движению и поднялся выше, его рот оказался на уровне гениталий Дженсена, уже наполовину затвердевших. Джаред набросился на них и всосал с такой силой, что у него запали щёки. Слёзы брызнули у него из глаз — он не знал, почему, только чувствовал, как неистово нарастает желание, в котором муки и страдания было, наверное, больше в тот миг, чем любви. Плёнка, натянувшаяся между ними, лопнула; Джаред снова мог утолять с Дженсеном жажду, которой полнилось его тело, давая одновременно Дженсену то, в чём нуждался сам. Близость, тепло человеческих прикосновений, чувство доверия, настолько полного, что оно было сильнее животного страха перед безумием — это было общее у них, одно на двоих, и они потянулись друг к другу, одновременно ощутив, что больше не могут без всего этого обходиться. Дженсен кончил Джареду в рот и сразу же стал твердеть снова — он ведь тоже долго обходился без секса и, как подозревал Джаред, даже не дрочил, так что сейчас ему приходилось несладко. Джаред взглянул ему в глаза — они опять были живыми и знакомыми, и опять просили. Не давая ни ему, ни себе времени на раздумья, Джаред торопливо выпутался из штанов и уселся на Дженсене сверху, пристраивая его член к своему заднему проходу, направляя рукой. Они впервые делали это без презерватива, и это было неправильного, плохо — Джаред долгое время вёл беспорядочную половую жизнь, и хотя всегда предохранялся, всё же не мог быть уверен в себе на все сто процентов, и ещё меньше мог быть уверен в Дженсене. Но было уже поздно: Дженсен толкнулся в него жаркими, длинным движением, и Джаред, чувствуя, как содрогаются мышцы на бёдрах, насадил себя на него на всю глубину, ощутив ягодицами бархатистость Дженсеновых яичек. И это было так полно, так тесно, так близко, что всё остальное больше не имело значения. В конце концов, один из них каждый день мог умереть от руки другого, после чего этот другой мог оказаться в тюрьме или окончательно сойти с ума. Им нечего было терять; или они думали, что нечего, неистово трахаясь посреди гостиной, залитой ярким светом летнего солнца.
Когда мучительное, слишком долго сдерживаемое желание у обоих иссякло, Джаред повалился Дженсену на грудь, обвив рукам его скользкие от пота плечи. Дженсен тоже обнял его, и за одно это движение Джаред отдал бы целый год непрерывного роскошного траха. Он вернулся. Дженсен опять был с ним, тёплый, живой. И Джаред понял, что не должен больше его отпускать, позволять ему уходить так далеко; никогда.
