— Янки взяли форт Самтер, — сказал Джаред наконец.

Большего не понадобилось. Всё же Дженсен не зря учился в Вест-Пойнте.

— Вот дьявольщина! — выругался он, круто заворачивая коня.

Джаред вынужден был с ним согласиться.

— И ты мне не сказал!

— Почему не сказал? Вот, говорю. Я сам узнал только что, от курьера.

— Уже объявили мобилизацию?

— Я не знаю.

— Надо ехать в Хиджброк. Я поеду. Завтра… нет, сегодня. Сейчас.

— Дженсен, — Джаред подъехал к нему вплотную и ухватил под уздцы его коня. — Стой. Давай поговорим.

— О чём тут говорить? Джаред, война! Чёртовы янки! Ну ничего, мы зададим им жару.

— Во-первых, я и сам чёртов янки. Отчасти, — сказал Джаред, когда Дженсен бросил на него непонимающий взгляд. — Во-вторых, не пори горячку. Если бы объявили общую мобилизацию, мы бы уже об этом узнали.

— Общую, не общую, без разницы. Я всё равно поеду.

— Дженсен…

— Ох, не начинай! — вдруг взъелся тот. — Как я могу бросать тебя в разгар сезона, а ещё приехала твоя волшебная машинка, а кто же будет смотреть за полем… Ты не моя матушка, слава Господу Иисусу. Ты башковитый опытный мужик. Как-то управишься.

Джаред мгновение смотрел на него. А потом рассмеялся. Не удержался, несмотря на то, что на душе у него лежал камень — но всё равно, это правда было так забавно.

— Ты совсем не меняешься, — всё ещё смеясь, сказал он.

Дженсен выгнул бровь.

— Совсем?

Джаред выдохнул. Качнул головой.

— Совсем.

Дженсен вдруг протянул руку и провёл большим пальцем по его скуле под глазом.

— В мазуте выпачкался, — пояснил он, и Джаред, положив ладонь ему на запястье, заставил задержать руку.

Они старались не выдавать себя на людях. О них не знал никто, кроме Руфуса, умершего в прошлом году, и старой Миссури, которая если и осуждала их, то так, как осуждает любящая мать своих бестолковых детей. Они знали это и старались не оскорблять чувств женщины, вырастившей их обоих, поэтому всё, что происходило между ними, случалось или ночью при закрытых дверях и задёрнутых шторах, или, гораздо реже, в глуши на окраине их владений, где их могли видеть только птицы и Бог. О Боге Джаред первое время особенно переживал. Он знал, что поступает правильно, это убеждение шло изнутри и не могло быть неверным, потому что Джаред впервые в жизни делал что-то без малейших сомнений. Впрочем, нет, не впервые… Он точно так же верил в свою правоту, отвергая Дженсена в самом начале. И так же верил, что прав, принимая его теперь. Он не знал, как одно могло сочетаться с другим, как два таких разных чувства по отношению к одному и тому же человеку могли казаться такими правильными. Джаред только однажды заговорил об этом на исповеди, когда в их приходе сменился священник, и на место немолодого и сурового пастора Уоткинса явился юный, только что пришедший из семинарии пастор Уайт. Ему было не больше двадцати, и он напоминал Джареду его самого в те годы, когда Дженсен был мистером Дженсеном, а Джаред — его бесправным рабом. С тех пор утекло много воды, и все эти годы Джаред не ходил к исповеди. Но к пастору Уайту пошёл. Он говорил больше часа. Когда закончил, спросил: «Скажите, отче, я погубил свою душу?» Он готов был услышать и принять любой ответ. Священник долго молчал, а потом сказал: «Иногда нужно погубить свою душу, чтобы спасти чужую. Господь рассудит, вина это или добродетель». Он не отпустил Джареду грехи, потому что Джаред не смог пообещать не грешить больше. Но и того, что сказал пастор Уайт, было достаточно.

— Хочешь, — сказал Джаред, — я поеду с тобой?

Дженсен вздрогнул и резко отнял руку от его лица.

— Нет. Даже не думай.

— Ты только что сказал, что я не твоя матушка. И давно уже совершеннолетний, если ты не заметил.

— Не в этом дело. Кто-то должен остаться присматривать за поместьем.

— Да, как ты остался за ним присматривать, когда подался в Иностранный Легион.

— Это совсем другое!

— И каким же образом это другое?

Дженсен посмотрел на него в замешательстве. Он всё никак не мог привыкнуть, что они говорят на равных — Джаред видел это и не торопил его. Воистину, привычки, укреплявшиеся всю жизнь, не разрушаются в одночасье. Дженсен сжал губы, взгляд его на мгновение стал почти как прежде — пронзительным и злым. Только Джаред на этот раз не потупился и не отвёл глаза. И Дженсен сдался первым.

— Тебе не надо на войну.

— Почему? Это и моя земля тоже. Если янки дойдут сюда…

— Глупости! — фыркнул Дженсен. — Янки в Луизиане! Подумать смешно.

— Ничего смешного. Да. я знаю, сейчас кажется, что Конфедерация в более выигрышном положении. Но я жил среди янки. Я даже видел однажды Линкольна. На одном приёме. Когда он не был ещё президентом.

— Ты видел Линкольна?! Ты никогда не рассказывал!

— Повода не было. Мы с ним не разговаривали, но я слышал, как он говорит. Этот человек знает, что делает, Дженсен. И он не остановится. Он будет идти до конца, пока Юг не откажется от рабства. А Юг не откажется, пока его не поставят на колени. Это дело принципа… или, как вы это называете, дело чести.

— «Вы», — проворчал Дженсен. — Кто это «вы»?

— Вы, южные джентльмены.

— А-а. Ну, я-то давно не джентльмен. Если вообще им был.

— Был, — мягко сказал Джаред. — И я рад, что ты меняешься.

— Кто-то только что говорил, что не меняюсь?

— Ну, разве что немножко.

Дженсен резко подался вперёд — он почти всегда делал это резко, внезапно, Джаред до сих пор не мог привыкнуть, — и накрыл его губы своими. Джаред беззвучно вздохнул, отвечая на поцелуй. Под ними тихо фыркали и махали хвостами кони. Джаред первым разорвал поцелуй, но не отстранился, обхватив ладонью затылок Дженсена и не отпуская от себя.

— Тебе не надо никуда ехать, — тихо проговорил он. — Подумай. Прошу, просто подумай спокойно.

— Не о чем тут думать, — с тенью досады сказал Дженсен, отстраняясь от него. — Я умею воевать, это единственное, что я правда умею. Так что…

— И долго ты ещё будешь себя наказывать?

Дженсен вскинулся, собираясь возразить. Но Джаред смотрел ему прямо в глаза, и он осёкся, так ничего и не ответив.

— Хватит, — по-прежнему тихо, но твердо сказал Джаред. — Дженсен, это начинает напоминать болезнь. Ты и прежде был… почти сумасшедшим. От той болезни ты излечился.

— Ты меня вылечил.

— Нет. Ты сам это сделал, когда захотел по-настоящему. Но сейчас ты снова заболеваешь. Хватит себя наказывать. Если ты сейчас поедешь на фронт и тебя убьют, ты не станешь от этого счастливее. И я не стану.

— Да с чего ты взял, что меня убьют?

— А зачем иначе ты туда так рвёшься?

Дженсен промолчал. Отвернулся, глядя на пустырь — тот самый, на котором… Джаред с силой стиснул его плечо, буквально выволакивая из этого воспоминания. Он тоже помнил. Да. Они оба никогда не смогут забыть. Если бы забыли, всё было бы зря.

— Ты останешься, — сказал Джаред. — Мы оба останемся здесь. Если объявят всеобщий призыв, мы от него уклонимся. Это наша земля, Дженсен — Бель-Крик, а не штат Луизиана, сражающийся за право владеть рабами. Нам это право не нужно. Или тебе нужно?

Дженсен что-то пробормотал, и Джаред сжал его плечо крепче.

— Мы останемся тут, и если янки доберутся сюда, выйдем к ним с ружьями наперевес. Вот что мы действительно должны сделать.

— Ты предлагаешь нам сделаться трусами?

— Я предлагаю защищать то, что действительно стоит защищать. Предлагаю тебе отбросить наконец свою гордыню и подумать головой, а не самолюбием. Ты же сделал это уже однажды, так сделай снова.

Он не умолял, не просил — мольба была бы проявлением слабости. А с Дженсеном нельзя было показывать слабость, Джаред понял это когда-то и запомнил накрепко. Его жизнь, да и жизнь Дженсена тоже, зависела от этого. И тогда, и теперь. Всегда. Он мог спасти и Дженсена, и себя, только оставаясь сильным вопреки всему. И это было тем, что никогда не менялось.

— Нас осудят как дезертиров, — сказал Дженсен. — И повесят.