Джаред моргнул, стряхивая с ресниц заливающий глаза липкий пот. Было около девяти утра, но жара уже становилась едва выносимой, и солнечные лучи резали спину не хуже ударов кнута. Джаред, впрочем, пока что мог только догадываться, каково это — когда гибкий ремень до крови пропарывает твою кожу, выдирая лоскуты плоти. Он старался не думать об этом, но у него было много времени — слишком много за эту длинную ночь. Ничто так не способствует размышлением, как двенадцатичасовое стояние босиком на голой земле с руками, закованными в железные кандалы и задранными над головой.
Джаред потёрся щекой о шершавую поверхность столба и в очередной раз пошевелил запястьями, пытаясь хоть отчасти возобновить кровоток. Руки саднило — он ободрал их о железо в первый же час, но Джаред едва замечал эту боль. Сильнее всего — кроме навязчивых мыслей, — его мучила жажда, но и это он должен был как-то перетерпеть. Он видел, как мимо него из бараков на поле идут рабы, ловил на себе изумлённые, полные сострадания взгляды. Он не был близко знаком с этими рабами, почти никого из них не знал по именам, но они-то, уж конечно, слышали о нём, о белокожем воспитаннике хозяйки Бель-Крик, который жил в господском доме, как у Христа за пазухой — и вот, вдруг оказался таким же, как они. На самом деле Джаред был гораздо хуже, чем они. Эти мужчины хотя бы собственным трудом и потом отрабатывали ежедневный кусок хлеба и своё право на жизнь, а всё, что требовалось от Джареда — это не труд и не пот, а готовность ублажить молодого хозяина… ублажить в самом прямом и самом мерзком значении этого слова.
Джаред закрыл глаза и снова потёрся мокрым виском о столб. Содомия. Это грязное слова снова и снова крутилось у него в голове в течение всей этой страшной ночи. Знала ли миз Констанс о пристрастиях своего сына, привезённых им из больших городов? Джаред был уверен, что нет — это наверняка убило бы её. Дженсену Эклзу хотя бы хватило порядочности удалить мать с плантации, прежде чем домогаться приглянувшегося раба. Джаред знал, что Дженсен позаботится, чтобы отец с матерью не узнали о его выходках, и это было единственным, что его утешало. О себе он не думал. Он сделал всё, что мог, сказал всё, что должен был сказать. Теперь его жизнь была в руках Божьих, и Джаред надеялся лишь, что Бог не позволит ему умереть, запятнав себя грязью.
Стоя к столбу лицом, он видел впереди часть хлопкового поля, раскинувшегося в южной части поместья. Некоторые рабы ещё оборачивались и поглядывали на него, но окрик Веллинга, помощника управляющего Бель-Крик, быстро отбил у них охоту пялиться. Джаред стоял один, изредка шевеля затёкшими плечами, чувствуя, как всё упорнее пробирается солнце под взмокшую от пота сорочку у него на спине. Веллинг, утомившись орать на какого-то особенно непонятливого раба, подошёл к большой бочке, стоящей на краю поля, и, зачерпнув из неё полный ковш воды, жадно напился, заливая себе подбородок и шею. Джаред закрыл глаза, а потом и совсем отвернулся от поля, к тенистой дороге, уводившей к дому. Мистер Дженсен сказал, что свои двадцать ударов кнутом он получит в полдень. И Джаред ждал полудня почти с нетерпением.
Три утренних часа тянулись дольше, чем целая ночь до того. Наконец вдалеке послышался конский топот и какая-то суета, словно к плантации приближалось одновременно много людей. Джаред не мог их видеть, и не попытался вывернуть шею — к тому времени он был так измучен, что утратил способность испытывать любопытство. Но он увидел, как надсмотрщик сгоняет негров на поле и что-то говорит им, указывая рукоятью кнута на место возле столба. Рабы, спотыкаясь, нестройной толпой побрели туда. Джаред не сразу понял, что вся эта суматоха — из-за него. Мистер Дженсен не просто велел наказать его, но и позаботился, чтобы свидетелями наказания стали все рабы Бель-Крик, включая и домашних.
Он услышал, как охнула и запричитала старая Миссури, услышал, как грубо одёрнул её Розенбаум. Домашних рабов заставили сгрудиться у него за спиной, он не видел их, но ему было неловко, что им пришлось из-за него пешком идти на плантацию в такой знойный день. И ещё он боялся, что не сможет не закричать, и этим огорчит их ещё сильнее. Он знал, что большинство из них любили его, им будет больно видеть, как его наказывают, и от этого ему самому тоже будет больнее.
Джаред не видел мистера Дженсена, но, услышав низкий храп лошади, узнал Байярда и понял, что хозяин лично явился проследить за тем, чтобы его приказание исполнилось в точности. Хотя уж за что, за что, а за усердность Рози в этом деле он мог быть совершенно спокоен. Почувствовав тяжёлую руку на воротнике рубашки, Джаред снова закрыл глаза и попытался дышать ровнее. Ничего. Двадцать ударов — это не так уж много. И чем скорее это начнётся, тем скорее закончится.
— Этот раб, — громко сказал Розенбаум, — наказан за неповиновение прямому приказу нашего господина. Он получит за это двадцать ударов кнутом, так, как получил бы любой другой раб на его месте. Пусть те, кто воображает, будто в этом доме у рабов могут быть какие-то привилегии, смотрят внимательно и запоминают. Любой из вас может быть наказан так же, если забудет, где его место.
Джаред услышал, как кто-то всхлипнул — наверное, Кэсси, — и тут Розенбаум рванул на нём рубашку сверху вниз, обнажая спину. В первое мгновение стало даже легче, слабый ветерок овеял липкую от пота кожу. Но Джаред не успел насладиться этим мимолётным облегчением, потому что Розенбаум уже отступил от него. В воздухе свистнул кнут, и первый удар обрушился Джареду поперёк спины.
Он не закричал потому лишь, что задохнулся, и крик застрял в горле. Но уже второй удар высвободил из лёгких весь воздух, вылившийся в громкий, отрывистый вопль, от которого у Джаред заложило уши. Он попытался сжать зубы, но это не помогло: боль была такой, что темнело в глазах, он даже представить не мог, что это может быть так больно. Он собирался считать про себя удары, утешаясь тем, что с каждым новым их остаётся всё меньше, но это рассудительное намерение вылетело у него из головы с первым же прикосновением кнута. Джаред не знал, сколько ударов успел получить, и сколько ещё осталось. Всё, что он знал — что кожа у него на спине горит и расползается, что пот струится вниз вместе с кровью, и что он готов сделать всё, всё, всё что угодно, только бы это наконец прекратилось. Он взмолился бы о пощаде, если бы только смог набрать воздуху в грудь и выдавить хоть одно связное слово. Но он не мог, и только корчился и всхлипывал под нескончаемым градом ударов, обвиснув в кандалах и не замечая, как впивается в изодранные запястья ледяное железо.
Он слышал, что некоторые рабы во время порки теряют сознание, но ему с этим не повезло. Он осознавал и чувствовал каждый удар из отпущенных ему двадцати, и, когда кнут просвистел наконец в последний раз, Джаред всё ещё продолжал коротко вскрикивать, и лишь через несколько мгновений, поняв, что всё кончено, окончательно обмяк и умолк, сорвав голос. Всё тело превратилось в одну болящую рану, и в то же время в нём чувствовалась странная невесомость, как будто всё, что в нём было — вся сила, все жизненные соки — ушло, и осталась только боль. Джаред почувствовал, как его руки высвобождают из оков, как кто-то поддерживает его, осторожно кладя на землю, и наконец потерял сознание. Но даже в беспамятстве у него всё болело, было нестерпимо жарко и очень хотелось пить.
А потом боль, лихорадка и жажда ушли, и осталась одна темнота.
Когда Джаред очнулся, первым, что он почувствовал, была снова боль, и он беззвучно застонал от отчаяния, не зная, как избавиться от неё и куда деться. Но через несколько мгновений он понял, что эта боль другая, целебная. Он лежал лицом вниз на кровати — на своей кровати, в своей старой комнатке под крышей, — и чья-то мягкая, осторожная рука бережно водила по его исполосованной спине влажной тряпицей, промывая раны. Прикосновение к свежим следам было мучительным, но потом, Джаред знал, должно было принести облегчение. Он слабо шевельнулся и зарылся лицом в прохладную чистую простынь. Губы были сухими, но горло уже не драло — похоже, его напоили, хотя он и не помнил этого. Он хотел обернуться и посмотреть, кто ухаживает за ним, но не смог. Наверное, это была Миссури или Кэсси. Только странно, что им позволили отнести Джареда в его прежнюю комнату. Знает ли об этом мистер Дженсен? Если не знает, то узнает наверняка, и им, глядишь, ещё попадёт из-за него…
