— Мне мало было, чтобы хорошо, — ответил Дженсен. — Мне хотелось, чтобы прекрасно.

Джаред неуверенно взглянул на него. Медленно опустил руки, расцепляя защитный жест. И тут же скрестил снова, будто не зная, куда их теперь девать.

— Ты всё сказал?

— Почти. Разве что добавлю, что мне жаль. Я переоценил свои силы. Но правда думал, что справлюсь. Что всё получится.

— И я буду тебе обязан не только своей жизнью, но и жизнью Женевьев и моего сына? И ты будешь мной вертеть, как хочешь?

Наконец-то тоска, та самая тоска и нежелание верить, что каждый, стоящий с ним рядом, только и думает, как бы использовать его в своих целях. Дженсен прикрыл на мгновение глаза. Можно было солгать. Нужно было солгать. Но он ответил то, что ответил:

— Да.

И после гнетущей тишины, навалившейся на них после этого простого слова, добавил:

— И ещё я злился на вас. На секунду мне захотелось… ну… отомстить. И я сказал ему. Он от меня узнал, что она беременна. Это я ему сказал.

Вот.

Теперь — всё.

Дженсен стоял какое-то время с закрытыми глазами, вжавшись затылком в цементную стену. Надо было открыть глаза, посмотреть, как воспринял это последнее, самое тяжёлое его признание Джаред, но Дженсен боялся. Теперь на самом деле боялся. Он и не знал, что можно так бояться, вообще не подозревал.

Он так и не смог себя заставить — но его глаза раскрылись сами, когда Джаред сказал:

— Пеллегрино считает, что тебя надо пытать.

Пеллегрино. Опять этот дьявол Пеллегрино. Вот зачем здесь палач. Почему только достопочтенный Командор госбезопасности сам не занялся этим грязным делом? Зачем свалил на Диктатора? Что ему, мало всего остального?

Дженсен облизнул губы сухим языком.

— Если надо, — хрипло сказал он, — значит, пытайте.

Словно в ответ на его слова, зашипели угли.

Джаред не двигался. Не моргал. Кажется, даже дыхание его — и то остановилось. Он не давал палачу никакого знака, но тот, видимо, обладал особым чутьём, свойственным людям его профессии, и сам угадал нужный момент. Простым, будничным движением он вытащил из тлеющих углей железный прут. Поднял, повертел, слегка подул на светящееся в полумраке алое навершие. Его лицо было почти умиротворённым. Дженсен оторвал взгляд от него, посмотрел на Джареда. И увидел тьму. Злобу, ненависть, клубящуюся в белоснежном мундире там, где ещё минуту назад стоял человек, которого Дженсен… который Дженсену…

Он не успел довести мысль до конца. Успел только остро осознать свою наготу, свою ужасающую беспомощность, и свою невозможную, неотвратимую смертность, когда раскалённая железная бляха вжалась в его бедро, выжигая круглый кусок плоти. В нос ударило вонью горелого мяса, в голове взорвался гигантский красный шар, лёгкие стиснулись, разом выпустив воздух — а потом наполнились снова, и Дженсен издал такой вопль, на который никогда не считал себя способным. Так люди не кричат — так кричат звери, которых живьём рвут на части борзые. Палач всё держал и держал прут, словно хотел прожечь бедро Дженсена насквозь, Дженсен тщетно пытался уйти от этой ужасной боли, но она вцепилась в него, как собака в жертву, и не собиралась разжимать челюсти. Это длилось не дольше нескольких секунд, но Дженсен всё ещё кричал, когда сквозь его крик прорвался чужой, высокий, отчаянный. Слов Дженсен не разобрал, только увидел, как кто-то, фигура в белом костюме, отталкивает палача и вырывает из его руки раскалённый прут. Боль слегка расцепила зубы, но не ушла. Она никуда не собиралась уходить.

— Нет! Прекрати! Оставь его в покое!

Это снова был Джаред — слава богу, снова Джаред, клубящаяся тьма ушла и остался парень, с которым Дженсен провёл столько дней и вечеров. Бледный, напуганный, со съехавшим набок воротником-стойкой, он смотрел на Дженсена, весь дрожа, а на палача глянул с таким отвращением, словно это была его инициатива, словно он не исполнял приказ. Палача это не смутило, он невозмутимо поднял своё орудие и снова принялся деловито ворошить им в жаровне. Он в любой момент мог вернуться к работе.

Джаред сделал шаг и оказался перед Дженсеном вплотную. Сгрёб ладонями его лицо. Дженсен, голова которого ещё пульсировала от боли, посмотрел на него мутным взглядом.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? — сипло проговорил он. — Я скажу. Мне нечего…

— Молчи, — выдохнул Джаред, обжигая своим дыханием его губы. — Хватит.

Он придвинулся ближе, сжимая его лицо крепче. Это оказалось приятно, лицо у Дженсена горело огнём, а руки у Джареда были такие холодные. Дженсен закрыл глаза. Но Джаред убрал руки так скоро, что он чуть не застонал от разочарования, и отступил. Дженсен услышал, как он тихо просит кого-то спустить лестницу. Он уходил. Допрос окончился.

Нет. Ещё не окончился.

— Это правда?

Джаред обернулся на его хриплый голос, уже взявшись за лестницу.

— Что?

— Про саркадасов. Про войну. Их нет? Они мертвы?

Дженсен не знал, зачем спросил. Он не имел никакого права спрашивать, а Джаред не должен был ему отвечать. Он и не ответил. За него это сделало его лицо. Оно исказилось такой яростной, чудовищной мукой, что на мгновение стало почти уродливым. Похожим на то лицо на громадном полотнище, которое растягивали над платформой тринадцать Спутников, пока оно раздувалось в порывах фальшивого ветра.

Белая тень скользнула снизу вверх, громыхнул люк, заскрежетал засов, оставив Дженсена один на один с удушливым жаром, болью и масляным взглядом безгласого палача.

*

Когда Джаред поднялся из ямы, его трясло. Он ничего не сказал четверым охранникам, приставленным к нему Пеллегрино на этот вечер и с большой неохотой оставшимся ждать над люком — просто пошёл вперёд, ничего не видя и смутно слыша подобострастный голос начальника караула. Кажется, тот уверял, что арестант под надёжной охраной, но в этом Джаред уже убедился сам. Невозможно было выбраться из этой могилы. Всю дорогу до подъёмника Джаред чувствовал её запахи — гнили, плесени, но хуже всего был запах гари, отвратительная вонь горелой плоти, от которой кружилась голова и рвотный позыв стискивал горло. Эта вонь преследовала Джареда даже в лифте, и лишь проехав большую часть пути наверх, он очнулся и понял, что не оставил относительно Дженсена никаких распоряжений. Он дёрнул сигнальный шнур, чуть не оборвав его, вернулся и приказал, чтобы палача немедленно отозвали, а Дженсену дали напиться. «Воды?» — уточнил начальник караула — так, словно Джаред мог приказать напоить его уксусом. Или виски. Дженсен наверняка предпочёл бы виски.

Как же хотелось немедленно забрать его оттуда. Сию минуту. Отвести наверх, вызвать к нему врача, погладить по плечам его горячее, напряжённое тело, попросить…

Чего попросить? Прощения? Диктатору Пангеи просить прощения у агента мятежников за то, что обошёлся с ним так, как он заслуживает? Может, ещё орден ему вручить? За верность?

Он изменник.

Но как же он врал. Господи, как ловко он врал. Какими искренними, преданными глазами смотрел на Джареда — почти как его собаки, только собаки не лгут, не притворяются, не оправдываются и не выдумывают нелепости, чтобы себя защитить. Неужели он правда считает Джареда настолько тупым? Правда думает, что Джаред поверит, будто единственной целью, с которой Дженсен впутался в заговор — это добыть информацию, которая будет полезна его повелителю? Поверх головы Чада, Пеллегрино, сам по себе… неужели он правда думал, что у него получится? Даже Джаред на его месте вряд ли бы так сглупил.

Но то Джаред. А это — Дженсен. Дженсен невероятно высокого мнения о себе. Невероятно самонадеян. И когда заберёт что-то в голову, прёт напролом, даже если в его гениальном плане образуется брешь размером с Пангею. Наверное, ему по жизни очень везло — дома, в Астории, он просто никогда не попадал в ситуации, когда ошибка могла стоить ему жизни. И не встречал достойных противников. Да, он правда мог думать, что справится. Но что самое удивительное — возможно, был не так уж не прав.