Утром мне вдруг стало стыдно. Вспомнил ее глаза с застывшим испугом и то, как она ловила ртом воздух, словно пойманная рыба. Нагулявшись по периметру квартиры, я вышел в изморозь. Пальто от ветра не спасало, и ветер задувал мне под рваную майку, но я все же дошел до цветочного и купил ей ромашки. Увидев меня на пороге, она кинула взгляд на ромашки, но демонстративно отвернулась. «Я сам во всем виноват. Не надо меня жалеть», – попросил я ее затылок по возможности строго, положил цветы на кассу и ушел. Но, кажется, мои слова не возымели на нее действия: она, конечно, больше не вздыхала, но смотреть на меня стала так, как мать смотрит на своего нерадивого, но любимого ребенка, и так, как моя мать никогда не смотрела на меня. Этот взгляд резал сердце. Я ощущал его, даже когда не смотрел ей в глаза. В тяжкие минуты тоски я готов был разрыдаться в ее большое и теплое плечо.

В конце концов, я стал ходить в другой магазин. Надеялся, что кассирша долгими ночами будет оплакивать мою напророченную кончину. До следующего ближайшего магазина путь был длиннее: надо было обогнуть пару переулков и спуститься по тротуару вдоль проезжей части. Спуск был крутой и скользкий. Тротуар часто был не расчищен, и я шатался вдоль трассы, прижавшись плечом к метровым сугробам. Пару раз я чуть не угодил под машину, отхватив поток бессвязной ругани из салона.

В глухие вечера я шел один по пустой улице и ловил ртом снежинки, совсем как в детстве, когда мать забирала меня последним из детского сада. Снег падал из света фонарных лампочек, и мне казалось, что я герой сказок Андерсена.

В один из вечеров часов в десять я как обычно еле передвигал негнущиеся от холода ноги. Тротуар, наконец, расчистили, и в тот вечер я был обречен на жизнь. Вечер был тихим, автомобили бесшумно ползли через снежный поток, а я смотрел наверх. Вся беда большого города в том, что из-за фонарей не видно неба. Днем мы слишком заняты, чтобы посмотреть наверх и осознать свою ничтожность, по сравнению с необъятным миром. Ночью погружению в экзистенциальный ужас мешают фонари. Где-то давно я читал, что в больших городах специально оставляют на ночь подсветку витрин и домов, чтобы человеку было не так страшно смотреть из окна своего 25-го этажа на огромную, темную и ужасную землю и на еще более ужасное небо. Кажется, своя правда в этом есть. В любом случае, мы те, кто научились жить без неба и смотреть только себе под ноги.

Я смотрел вверх, пытаясь разглядеть, если не звезды, то луну, или хотя бы тучи, с которых сыпал тяжелый снег. Я слишком сильно запрокинул голову и упал. Удар макушкой о толстый лед под снегом отбил всю охоту вставать. Я решил отдохнуть: раскинув руки, глубоко вдыхал теплый воздух (еще в детстве знал, что когда идет снег, то становится теплее, именно поэтому не любил зимнее солнце: неестественно оно, когда просто освещает, но не греет – «мороз и солнце – не чудесно»). Мечтал так лежать еще, когда мне было четыре, но бабушка запрещала. «Простудишься и умрешь», – причитала она, с тяжелым вздохом поднимая меня, завернутого в полушубок. Я вспомнил эти ее слова и снова представил, что утром меня найдут вот такого: замерзшего, синего, мертвого. Я прикрыл глаза. Снег падал на веки и щекотал ресницы. Но я не хотел открыть глаз. Пропади все пропадом!

Я лежал, а снег все шел. Как мягкий пух он падал на меня и землю. Сквозь дрему я слышал шум редких машин, проезжающих мимо, и, кажется, уснул. Думая сейчас о том дне, пытаюсь припомнить ни проходил ли кто-то еще мимо меня, может недовольно ругнулся или просто остановился на мгновение, завидев мой распластавшийся силуэт, а потом осторожно обошел, стараясь не задеть, не разбудить. И все же надеюсь, что никто не проходил мимо. Вдоль трассы по ночам ходят разве что забулдыги да те, кто заглох посреди пути. Не хочу разочаровываться в людях, не хочу верить в то, что всем плевать друг на друга, плевать на несчастья других. Я верю в человека. Хоть и не верю в себя.

Наверное, я пролежал так около получаса. Мои ноги вконец онемели, пальцы рук, засунутые в карманы, замерзли, а губы спеклись. Во рту я ощущал невыносимую горечь, горло горело, а в голове мелькали слова: «Умрешь и простудишься. Умрешь и простудишься». Мне это казалось прекрасным началом для новой книги. Или даже заголовком.

В полудреме я слышал какой-то детский голос. Казалось, зовет Сашка, жалобно, протяжно. Я силился открыть глаза, но ресницы никак не хотели разлепляться. Пару раз я побеждал заиндевевшие прилипнувшие друг к другу веки, но они, открывшись лишь на мгновение, закрывались вновь. Голос продолжал звать меня, звал долго, и я наконец понял, что это не Сашка. В десятый раз разлепив веки, я наконец смог различить перед своим носом качающуюся прядь рыжих волос. С виду они были такие мягкие, такие невесомые, что я потянул к ним свои деревянные замерзшие пальцы и коснулся. Волосы на самом деле оказались мягкими. А может мне так просто показалось, пальцы-то совсем онемели. Я поднял глаза и увидел чье-то лицо. Совсем близко. Девушка, склонившаяся надо мной, сидела на коленях и держала меня за голову. Мне было трудно ее разглядеть: яркий свет фонаря за ее спиной ослеплял. Я лишь чувствовал теплые руки на своем затылке.

Что-то мягкое и большое легло мне на шею. Ее шарф оказался колючим, но теплым. Опершись локтями о холодную землю, я приподнялся. Она поддерживала меня за плечи. Глаза ее горели и кажется она готова была разрыдаться.

– Который час? – спросил я охрипшим голосом.

– По-моему, скоро одиннадцать, – ответила она, доставая из своего рюкзака термос. Протянула мне. В термосе оказался теплый горький чай.

– Вам лучше? – участливо спросила она.

– Да… Я шел в магазин и, видимо, упал, – медленно сказал я, так же медленно соображая.

– Сможете встать? – Она взяла меня под руку, помогая подняться. – Может лучше домой? – спросила она. – Зачем вам в магазин?

– Хлеб купить, – соврал я.

– У меня с собой есть хлеб и молоко, – ответила она. – Давайте я вас провожу. Судя по тому, как вы лежали, вы спускались вдоль дороги. Значит дом ваш в противоположном направлении. Мне тоже в ту сторону.

Она уже помогла мне встать и подхватила под локоть. Я невольно облокотился на нее, кажется, мои ноги были слегка обморожены, и ей пришлось приобнять меня, чтобы я не свалился в снег. Мы поднимались в гору молча.

«Однозначно она почувствовала, что от меня несет как от бомжа, – думал я. – Так зачем она остановилась? Зачем привела меня в чувство? Что ей нужно? А вдруг она бандитка и убьет меня в подворотне со своим подельником? А зачем? Денег у меня нет, только на водку и осталось в кармане», – все эти умозаключения зароились в моем замерзшем мозгу, и я только боязливо поглядывал на нее. Я молчал, стараясь дышать только носом, представляя, как она задохнется и упадет, если я выдохну ей в лицо многодневную смесь водки и сигарет. Она тоже молчала и совсем не смотрела на меня. Сбоку мне были видны ее прямой нос, снежинки на ресницах, высокий лоб, из ее губ струился пар, она тяжело дышала. Я видел, что ей трудно тащить меня в гору, но и отказаться от помощи не мог: ноги никак не могли согреться, пару раз я спотыкался и упал бы, если бы она не придерживала меня. В молчании, словно по интуиции, наконец мы добрели. Это был первый раз, когда девушка провожала меня до дома.

– Приятно было познакомиться. Возьмите, – она вытащила из огромного рюкзака хлеб и молоко. У меня не было сил с ней спорить.

– Спасибо, – пролепетал я.

– Героям тоже нужна удача, – улыбнулась она и растворилась в ночном снегопаде.

Я еще долго стоял у подъезда, вглядываясь в снежный поток. Наконец вошел в темноту подъезда и вызвал лифт. Героям нужна удача. Героям… удача… Знакомая фраза… Чертовски знакомая. Откуда это? Почему она мне это сказала?

Двери лифта открылись, и вдруг меня осенило. Это же из моей книги! Из второй! Или третьей? Нет, из второй. Про альпиниста. Откуда она знает? Черт возьми! Она поняла, кто я. Она узнала. Поэтому и пошла со мной.