– А ты не останавливайся на полпути, – сказал он однажды Силье. – Закончи образование и получи эту свою степень, которая даст тебе возможность устроиться на любую работу.

Силья наблюдала, как Генри поставил перед сидевшей на детском стуле Руби тарелку с рисом, вложил в руку дочери маленькую ложку и помог правильно зажать в пальцах. Руби вопросительно посмотрела на мать, словно ожидая ее одобрения перед тем, как сделать то, чего от нее хотел отец. Силья кивнула. Малышка опустила другую руку в тарелку, положила немного риса в ложку и отправила ее в рот. Силья улыбнулась, и девочка улыбнулась в ответ.

Внимание Генри было полностью поглощено ребенком, и Силье даже показалось, будто он вообще забыл о ее присутствии, но тот внезапно заговорил, не глядя на жену:

– Я позабочусь о Руби. Тебе не стоит о нас беспокоиться.

Микаэле тоже было очень непросто. Она никогда не жила с мужчиной, а теперь была вынуждена терпеть в доме зятя, к тому же отобравшего у нее обязанность, которую Микаэла просто обожала, – заботу о внучке.

– Ему стоит пойти на работу, – изводила она Силью. – Какой мужчина будет целыми днями сидеть дома и нянчиться с ребенком?

– Тише, äiti, – пыталась успокоить мать Силья. – Генри был на войне, получил ранения. Ему нужно время.

Силья любила мать, но, несмотря на это, хотела съехать от Микаэлы и вообще из Алку. Она мечтала о доме в пригороде, с тремя спальнями и двумя ванными комнатами, пахнущем свежими сосновыми досками и краской, с ковровым покрытием на полу, однако переехать они не могли – во всяком случае в ближайшее время. Весной 1945 года Силья заподозрила, что со здоровьем матери творится что-то неладное.

Микаэла кашляла дни напролет, но говорила, что это результат долгой работы в прачечной.

– Виной всему порошки и отбеливатель. Там кашляли все, тебе не стоит беспокоиться.

После долгих уговоров Силья все-таки убедила мать показаться доктору, и ее опасения подтвердились: у Микаэлы диагностировали рак легких.

В день выпускного в колледже Микаэла с трудом спустилась в подземку, кашляя так сильно, что другие пассажиры в страхе отсаживались подальше, а прежде чем выйти на улицу, несколько раз останавливалась, чтобы передохнуть.

После церемонии они устроили небольшое застолье в Алку, пригласив соседей и кое-кого из подруг Сильи. На столе было даже шампанское – совершенно неслыханная для них роскошь. Генри держал в кухонном шкафу бутылку ржаного виски «Олд Кроу», однако никто, кроме него, не притронулся к этому напитку.

После того как гости ушли, а Руби и Микаэла отправились спать, Силья осталась прибраться на кухне. Обернувшись, она увидела, что Генри сидит в темноте и смотрит в окно. На столе рядом с ним стояла последняя бутылка шампанского. Он наливал из нее бокал за бокалом и тут же молча выпивал.

Силье хотелось сесть к мужу на колени, обвить его шею руками и попросить налить ей шампанского, а затем услышать мелодичный звон бокалов и почувствовать, как сердце на мгновение замирает, как это бывало до отъезда Генри на войну.

Нет. Более всего на свете она мечтала о жизни, совершенно непохожей на ту, которую они вели сейчас.

Силья хотела не просто пить шампанское, а купаться в нем вместе с Генри. Плескаться в пузырьках в освещенной свечами ванне, дотрагиваться до мужа и ощущать его прикосновения. Не смыкать глаз всю ночь, раскачивая бедрами в такт движениям Генри, и проделывать это снова и снова, пока оба не упадут в изнеможении. А потом заснуть, крепко сжимая друг друга в объятиях, потому что просто нет сил расстаться.

«Это единственная оставшаяся у меня надежда», – думала Силья, выжимая кухонное полотенце.

Микаэла слабела с пугающей быстротой. В течение нескольких месяцев она изрядно потеряла в весе, перестала есть и почти не притрагивалась к бульону и воде, хотя Силья и заставляла ее проглотить хотя бы ложку. Она лежала на кровати и гладила волосы Руби до тех пор, пока обе не проваливались в сон.

В то утро, когда мать умерла, Силья находилась рядом с ней.

Она словно предчувствовала, что мать доживает последние часы, и попросила соседку Агату забрать Руби к себе. На Генри она рассчитывать не могла. Заглянув утром в комнату тещи и увидев ее посеревшее лицо, он заявил, что уходит, и, надев шляпу, вышел за дверь.

– Поцелуй бабушку, – сказала Силья дочери, – и скажи ей «до свидания».

Малышка, которой еще не исполнилось и трех лет, запечатлела поцелуй на бледной щеке Микаэлы.

– До свидания, – послушно произнесла Руби с серьезным не по годам лицом и добавила: – Скоро тебе будет лучше.

Агата увела девочку из комнаты, а Силья опустилась на кровать рядом с матерью и принялась вслушиваться в ее слабое дыхание.

– Теперь можешь идти, äiti. – Она поцеловала умирающую в лоб. – Обрети покой. И знай, что с нами все будет хорошо.

Словно поняв слова дочери, Микаэла сделала последний вдох.

– Lepää rauhassa, – прошептала Силья.[6]

Руби погасила свет в комнате и посмотрела в окно. Даже в темноте она видела прижавшиеся друг к другу сосны и толстоствольные дубы. Она знала, что в лесу водятся лисы и еноты. Окажись Руби там, она увидела бы их тоже.

«У тебя глаза как у животного, – говаривал отец. – Ты можешь видеть в темноте подобно дикому зверю. Это от меня. – А потом добавлял: – Твоя мать ни черта не видит в темноте. Да и при свете дня тоже, коли на то пошло».

Презрение, сквозившее в голосе отца, всегда заставляло Руби морщиться, хотя его слова были совсем недалеки от истины.

Однажды Руби спросила у матери, что означает ее имя, и та объяснила, что с финского «силья» переводится как «ослепленная».

«Не знаю, почему бабушка так меня назвала, – сказала мать. – Может, ей просто понравилось, как звучит имя».

Лежа в темной комнате, Руби думала о том, как ненавидит этот дом, который наводит на мысли о съемочной площадке: все на своих местах, ничего лишнего в кадре, – но мать именно таким его и задумывала, этот стеклянный дом. Она мечтала хоть как-то приблизиться к сверкающему, фальшивому миру кино.

Руби видела дом совсем иначе. Он напоминал ей витрины в зоомагазине Стоункилла, который они с матерью частенько посещали, чтобы посмотреть на щенков. В клетках из прочного стекла там сидели и птицы: в одной – длиннохвостые попугаи, в другой – зяблики, в третьей – одинокий попугай с зелеными и бирюзовыми перышками на голове. Никто не изъявлял желания его купить, и никто не обращал на него внимания. Несколько лет он просидел на жердочке за стеклом, но однажды, придя в магазин, Руби его не обнаружила. Она не стала спрашивать, куда он делся, но предположила, что попугай умер от старости или от тоски. А может, и от того и от другого.

Этот попугай почти не двигался, а вот зяблики и мелкие попугайчики порхали точно сумасшедшие вдоль стеклянных стен и потолка своей тюрьмы, словно хотели вырваться на свободу, но выхода из стеклянной клетки не было – разве что их бы кто-нибудь купил и забрал домой.

«Клетка», в которой жила Руби, выглядела точно так же. Этот новый дом, в отличие от старого, совершенно не обладал душой. Вспомнив о старом доме, Руби загрустила и решительно отбросила эти мысли. Так человек, промокнув под дождем, едва войдя в помещение, сбрасывает мокрую одежду.

В новом доме Руби нравилось только одно – то, что он одноэтажный. В отличие от птичьих клеток в зоомагазине, не имеющих никаких лазеек, в комнате Руби было большое, с легкостью открывающееся окно.

Она вылезла наружу, спрыгнула на мягкую землю и прикрыла створки, оставив небольшой зазор, чтобы забраться назад, когда будет готова вернуться в свою «птичью клетку», стоящую посреди леса.

Итак, она свободна.

Руби достала из кармана кофты пачку сигарет «Кэмел» и зажигалку «Зиппо», которую в прошлом году ей подарил отец со словами, что каждый должен иметь под рукой надежный источник огня. Эта зажигалка прошла с ним всю войну. Когда-то на ней был нарисован американский флаг, и хотя изображение почти стерлось, Руби знала, что оно есть.