В XIX веке разразились две пандемии гриппа. Первая вспыхнула в 1830 году и, судя по дошедшим до нас описаниям, по тяжести протекания заболевания не уступала пандемии «испанки». Вторая пандемия так называемого «русского» гриппа началась в 1889 году предположительно в Бухаре (современный Узбекистан) и стала первой в истории, в ходе которой велся достаточно строгий учет заболеваемости и смертности, поскольку к тому времени ученые наконец-то открыли для себя, насколько мощным оружием в борьбе с болезнями является статистика. Стараниями этих первых в истории эпидемиологов мы теперь доподлинно знаем и то, что русский грипп тогда унес около миллиона жизней, и то, что пандемия прокатилась по миру в три волны. Мягкая первая волна была лишь буревестником перед свирепой второй, после которой мягчайший – легче первого – третий вал показался чуть ли не штилем. У многих на фоне гриппозной лихорадки развивалась пневмония, которая чаще всего и приводила к летальному исходу, а еще эта зараза выкашивала не только и не столько стариков и детей, как это бывает при типичном сезонном гриппе, сколько людей в расцвете сил, в возрасте от 30 до 50 лет. Врачей также очень беспокоило, что у многих пациентов, благополучно переживших скоротечную острую фазу, затем развивались осложнения в форме различных нервных патологий и психических расстройств, включая депрессию. Одним из таких пациентов был, не исключено, и норвежский художник Эдвард Мунк, поскольку высказывались предположения, что его знаменитая и многократно им по-всячески заново писанная и переписанная картина «Крик» явилась именно что криком помутненного гриппом разума. Сам художник писал в дневнике: «Я шел по тропинке с двумя друзьями – солнце садилось, – неожиданно небо стало кроваво-красным, я приостановился, чувствуя изнеможение, и оперся о забор – я смотрел на кровь и языки пламени над синевато-черным фьордом и городом – мои друзья пошли дальше, а я стоял, дрожа от волнения, ощущая бесконечный крик, пронзающий природу»[23]. Вот только писалось это уже по завершении пандемии и, как хотелось тогда надеяться, тысячелетней истории битвы человека с гриппом. В следующем-то, XX веке, казалось тогда, всесильная наука найдет управу на массовые заболевания и покончит с ними раз и навсегда[24].

Однако вышло так, что нам и в XXI веке приходится жить в мире, охваченном пандемией ВИЧ/СПИДа, и сама мысль о том, что наука способна навеки победить инфекционные заболевания, отдает бредом сумасшедшего. Но на заре XX столетия в это свято верили очень многие (по крайней мере на Западе). Главным основанием для столь наивного оптимизма служила главенствовавшая тогда в западной медицине «микробная теория», согласно которой чуть ли не все недуги являются следствием заражения организма человека теми или иными «болезнетворными бактериями». Поначалу, когда за два с лишним века до этого нидерландский оптик и натуралист Антони ван Левенгук изобрел и построил микроскоп, рассмотрел под ним каплю воды из ближайшего пруда и обнаружил, что она кишмя кишит всяческими микроорганизмами, научное сообщество даже умилилось многообразию форм жизни, сочтя всех этих одноклеточных безобидной эктоплазмой и даже не подозревая об их мощном болезнетворном потенциале. Лишь в середине XIX столетия Роберт Кох в Германии и Луи Пастер во Франции уловили взаимосвязь между микробами и болезнями – и премного преуспели на этом пути. Излишне перечислять все открытия обоих этих великих мужей, достаточно упомянуть, что будущий нобелевский лауреат Кох открыл названную его именем туберкулезную палочку, опровергнув общепринятое мнение, что чахотка у «поэтов и романтиков» передается по наследству, а Пастер и вовсе доказал несостоятельность гипотезы о возможности спонтанного возникновения живых организмов из неживой материи.

В сочетании с давно усвоенными идеями гигиены и санитарии микробная теория задала новый вектор борьбы со множеством массовых инфекционных заболеваний и положила начало их искоренению. Были развернуты мощные кампании за водоочистку и санитарию. Начались программы всеобщей обязательной вакцинации, хотя и не без сопротивления со стороны граждан, что и не удивительно, ведь малообразованным людям до сих пор претит мысль о том, что для защиты от неведомой заразы нужно позволить себе эту заразу привить. Так или иначе, все эти усилия принесли вполне конкретные результаты. Если во все века до этого число сопутствующих жертв болезней военного времени многократно превышало боевые потери воюющих сторон, то теперь эту пропорцию удалось перевернуть. Оружие стало более смертоносным, это да, но ведь и военврачи научились гораздо лучше справляться с инфекциями. Казалось бы, как-то даже неловко было в такой ситуации рапортовать об успехах, но именно в военно-полевых условиях медиками были впервые апробированы практические методы профилактики и лечения инфекционных заболеваний, разработанные исходя из микробной теории, и лишь затем их опыт просочился из военной медицины в гражданскую. Благодаря этому, кстати, города в начале XX века наконец-таки достигли заветного самовоспроизводства населения.

Вера в науку и рационализм в последние десятилетия перед Первой мировой войной, казалось, не знали границ. Восторг от открытия связи между бактериями и болезнями еще не схлынул, и ученые лихорадочно искали возбудителей всех и всяческих недугов, которыми только страдали люди. Илья Мечников, одержимый «бесом науки» русский, которого Пастер привлек к работе в своем парижском институте, даже сетовал, бывало, на то, что бактерии кругом сплошь старые знакомые. Нобелевскую премию в 1908 году Мечников получил за давнее открытие им фагоцитоза, механизма пожирания отвечающими за иммунитет кровяными тельцами-фагоцитами проникающих в человеческий организм вредоносных бактерий и спор. Он же, правда, высказал и гипотезу, согласно которой процесс старения обусловлен жизнедеятельностью «вредных» кишечных палочек, выделяющих токсины, способствующие развитию атеросклероза, чем навлек немало насмешек на свою голову. Со временем Мечников настолько уверовал в то, что сказочное долголетие болгарских крестьян, якобы массово доживавших до ста с лишним лет, вызвано регулярным употреблением ими простокваши, что буквально помешался на этой идее и годами употреблял простоквашу на «полезной» болгарской закваске в неимоверных количествах вплоть до самой своей смерти в 1916 году в возрасте 71 года[25]. (В наши дни считается, что в микрофлоре кишечника «вредные» бактерии отсутствуют как таковые, хотя бесполезных предостаточно, а полезные должны присутствовать обязательно, но в меру.)

Вирусы, однако, по-прежнему оставались загадкой. По-латыни vīrus значит «яд», «отрава», и к XX веку люди именно так любую вирусную инфекцию и воспринимали. В опубликованном в 1890 году романе «Трущобы» бразильский писатель Алуизиу Азеведу писал: «Бразилия – это такой ад, где каждый расцветающий бутон и каждая жужжащая падальная муха несет вирус разложения». Вероятно, он все-таки имел в виду все те же ядовитые миазмы, для красного словца назвав их «вирусом». Но ученые к тому времени начали ставить под вопрос такое определение. Что эти вирусы вообще собою представляют – токсины или микроорганизмы? Капли жидкости или твердые частицы? Живые они или мертвые? Первый вирус был открыт в 1892 году русским ботаником и микробиологом Дмитрием Ивановским при попытке выявить возбудителя «табачной мозаики», поражавшей листья табака. Собственно вирус Ивановский за отсутствием в то время микроскопов достаточного разрешения рассмотреть не мог, а просто установил экспериментальным путем, что имеется некий возбудитель этой болезни пасленовых, на порядки меньших размеров, чем все известные бактерии, а потому невидимый и неотфильтровываемый.

Все в том же 1892 году, когда русский грипп еще бушевал в Европе, а Ивановский открыл существование вирусов как явления, немецкий бактериолог Рихард Пфайффер, ученик Коха, объявил о выявлении бактерии – возбудителя гриппа. Да-да, именно бактерии, получившей название Haemophilus influenzae, или «гемофильной гриппозной палочки Пфайффера», и она действительно способна вызывать острые инфекции дыхательных путей, но только не пневмонию (таким образом, Пфайффер увековечил свое имя ошибочно данным бактерии названием не то в качестве предостережения будущим ученым, чтобы не слишком спешили с выводами, не то просто в порядке анекдота из истории науки). Но ведь никто тогда даже не подозревал, что грипп – порождение вируса, сущности настолько неуловимой, не поддающейся классификации и пребывающей за гранью зримого восприятия, что и в 1918 году никто о вирусной природе гриппа по-прежнему не подозревал. Фактически к 1918 году вирусы едва-едва успели отвоевать себе крошечный уголок в картине мира в восприятии естествоиспытателей, которые отнюдь не спешили обращать свои взоры в направлении этого закута. Во-первых, никто воочию этих вирусов не видел, а во-вторых, никаких тестов на их выявление не было и не предвиделось. Этих двух фактов более чем достаточно для понимания причин, по которым испанский грипп стал для мира столь сильным потрясением. Понимание случившегося начало приходить лишь после того, как пандемия схлынула, но и то не сразу, и к этому мы еще вернемся. Даже Джеймс Джойс в своем дотошном до мелочей модернистском романе «Улисс», вышедшем в 1922 году, писал: «Эпидемия ящура. Известен как препарат Коха. Сыворотка и вирус»[26], – и едва ли при этом имел больше представления о том, что такое вирус на самом деле, нежели Азеведу за тридцать лет до него.