Ученики Пастера и Коха тем временем настолько популяризовали микробную теорию заболеваний, что она повсеместно вытеснила представления Галена. Психологически переход к новому и весьма тревожному восприятию болезней дался очень непросто и был сопоставим разве что со сломом восприятия болезней, спровоцированным за две с лишним тысячи лет до этого Гиппократом, когда от людей также потребовалось объять необъятное и постигнуть непостижимое. Когда на Лондон в середине XIX века обрушились две волны холеры, жители города привычно списали их на зловонные миазмы, поднимающиеся от переполненной сточными водами Темзы. Однако, проделав блестящую работу сродни детективному расследованию и нанеся на карту города все выявленные случаи с летальным исходом, лондонский врач Джон Сноу вычислил источник заразы, – им оказалась конкретная водокачка в центре города, – а затем методом дедукции пришел к выводу, что холера разносится не по воздуху с миазмами, а распространяется с водой. Свое заключение Сноу опубликовал в 1854 году, но лишь после «Великого зловония» 1858 года, когда из-за аномально жаркого лета испарения от полной нечистот Темзы наполнили лондонский воздух невыносимым смрадом, городские власти наконец озаботились проектом общегородской канализации с очистными сооружениями, поручив его главному инженеру-строителю города Джозефу Базэлджету. Обоснование? Нужно устранить миазмы, чтобы избавиться от холеры[27].
Микробная теория оказала глубокое влияние еще и на представления о персональной ответственности человека перед лицом болезней. Гиппократ, кстати, придерживался вполне современных взглядов на эту морально-этическую проблему. Люди, полагал он, сами повинны в своих болезнях, если ведут нездоровый образ жизни, предаются вредным привычкам или не соблюдают элементарных мер предосторожности, а вот возлагать ответственность за наследственные заболевания на тех, кто ими страдает, безнравственно и недопустимо. Однако и в этом случае у больных есть выбор. В качестве примера он приводит сыр: каждый волен включать или не включать его в свой рацион в зависимости от того, как этот продукт сказывается на здоровье человека в силу наследственности. «Сыр, – писал Гиппократ, – он ведь не всем людям вреден в равной мере; кто-то может набить им желудок под завязку без малейшего ущерба для себя, даже напротив, тем, чей организм его принимает, от сыра одна польза, ведь он чудесно укрепляет здоровье и силы. Другим же от сыра делается дурно»[28].
С наступлением Средневековья люди, однако, снова переложили ответственность за свое здоровье и болезни на богов (как вариант, на Всевышнего), после чего фатализм господствовал веками и никуда не делся даже с наступлением эры научно-технического прогресса. В 1838 году французская писательница Жорж Санд вывезла своего чахоточного возлюбленного Фредерика Шопена на Майорку в надежде на то, что благодатный средиземноморский климат облегчит страдания ее «бедного меланхоличного ангела». На исцеление она никак не рассчитывала, поскольку в ее понимании легочный туберкулез был неизлечим. Не приходило ей в голову и то, что она сама рискует его подхватить от своего спутника. А ведь к тому времени мысль о том, что туберкулез заразен, уже носилась в воздухе вперемешку с палочками Коха, и по прибытии в Пальма-де-Майорку пара обнаружила, что местные жители, равно как и курортники, от них буквально шарахаются и дела с ними иметь не хотят. В письме кому-то из друзей взбешенная Санд писала, что их выставили из гостиницы всего лишь из-за того, что туберкулез «до крайности редок в этих широтах и, более того, – ты только представь! – считается заразным!»[29]
В XIX веке верующие продолжали считать эпидемии Божьим промыслом или карой, а атеисты – стихийным бедствием, столь же неотвратимым, как и землетрясения. Микробная же теория заставила людей задуматься о том, что, возможно, им под силу взять распространение эпидемических заболеваний под свой контроль, и это откровение повлекло за собой появление ряда прорывных идей в биологии в целом. Прежде всего, в 1859 году Чарльз Дарвин опубликовал свою знаменитую книгу «О происхождении видов», в которой изложил основы теории эволюции и естественного отбора. Причем сам Дарвин отнюдь не считал свои идеи применимыми к человеческим обществам, однако современники первым делом нашли им именно такое применение. Именно социальный дарвинизм породил евгенику, «науку» об улучшении человека как вида. Приверженцы этого учения стали утверждать, что человечество состоит из нескольких «рас», ведущих между собою борьбу за выживание. Сильнейшая из рас выживает, а остальные, будучи по определению «вырожденческими», обречены на прозябание в нищете и грязи, потому что им недоставало и недостает энергии и самодисциплины для преуспевания. И подобная линия мышления чудесными образом угнездилась бок о бок с микробной теорией: беднота и трудящиеся страдают от тифа, холеры и прочих смертельных болезней много чаще и сильнее богатых и праздных исключительно по собственной вине, потому что сам Пастер учит, что подобные болезни вполне поддаются предупреждению.
Выводы «теоретиков» евгеники с готовностью и повсеместно приняли к сведению иммиграционные службы и государственные органы, отвечающие за охрану здоровья населения, и к концу XIX века стали всецело руководствоваться ими как в своей политике, так и в практических правилах и инструкциях. Немецкие антропологи вовсю занимались классификацией по «человекотипам» населения африканских колоний Германии, а в ряде штатов США узаконили принудительную стерилизацию лиц, признанных психически больными (правда, все-таки по решению суда). По иронии судьбы, хотя американские расисты от евгеники настаивали на неполноценности японцев и на этом основании настаивали на запрете их въезда в США, евгеника и в Японии пользовалась огромной популярностью, правда, на почве утверждения расового превосходства самих японцев[30]. Сегодня евгеника повсеместно находится под запретом как псевдонаучное обоснование идей нацизма и расизма, а в 1918 году она была не просто признанной, а главенствующей теорией, под мощным влиянием которой повсеместно и формировались реакции общества на разразившуюся эпидемию испанского гриппа.
«Умы различных поколений непроницаемы друг для друга в той же мере, что и монады Лейбница»[31], – писал в 1923 году француз Андре Моруа, но нам-то сто лет спустя все-таки видны как минимум самые очевидные различия между 1918 годом и современностью. Тогда весь мир пребывал в состоянии войны, причем шедшей безостановочно с 1914 года. Известны и причины той мировой войны, заключавшиеся в накопившихся противоречиях между интересами прежде всего европейских имперских держав. Эпоха географических открытий к 1914 году принесла сочные плоды, и бо́льшая часть земного шара была колонизирована европейцами и поделена между ними. Но после этого апогея эпоха империализма покатилась на спад, и последующие десятилетия можно охарактеризовать как долгий и мучительный процесс деколонизации, распада империй и обретения независимости бывшими колониями. Между прочим, именно в 1918 году, когда мало кто предвидел подобный поворот в развитии событий, вспыхнуло последнее вооруженное восстание коренного индейского населения Северной Америки против колонизаторов, но в итоге бунт аборигенов, как водится, подавили – и саму память о нем предали забвению[32].
В 1918 году родились будущие главы государств Николае Чаушеску и Нельсон Мандела, писатель-диссидент Александр Солженицын, кинорежиссер Ингмар Бергман, актриса Рита Хейворт. Нобелевскую премию по физике в том году получил Макс Планк за квантовую теорию, а по химии – «отец» химического оружия Фриц Габер за новую технологию синтеза аммиака, оказавшуюся незаменимой для производства аммиачной селитры, основы минеральных удобрений и взрывчатых веществ (премии по медицине и литературе, как и премию мира Нобелевские комитеты в 1918 году решили не присуждать). В Лондоне прозвучало премьерное исполнение сюиты Густава Хо́лста «Планеты», а в Барселоне прошла первая персональная выставка работ каталонского художника и скульптора Жоана Миро́.
