На XVI век пришелся и самый разгар эпохи великих географических открытий. Корабли европейцев во множестве прибывали в Новый Свет и вместе с первооткрывателями и колонизаторами привозили туда новую для местного населения заразу. Иммунитета к европейским возбудителям у американских индейцев не было ни малейшего, поскольку ни единой из серии свирепых, но раз за разом все менее смертоносных эпидемий зоонозного происхождения они там у себя до этого не перенесли. Фауна Нового Света хуже поддавалась одомашниванию, и многие племена аборигенов продолжали промышлять охотой и собирательством. Скорее всего, грипп в Новый Свет первым завез еще Христофор Колумб со своей второй экспедицией, поскольку после его остановки в 1493 году на Антильских островах эпидемия выкосила там большую часть коренного индейского населения. В целом тот год для местного карибского населения обернулся таким же кошмаром, какой за тысячелетия до этого пережили жители месопотамского Урука, правда, на этот раз имелась и легко перенесшая грипп на ногах обособленная группа, а именно – сами конкистадоры.
Историки долгое время игнорировали роль инфекционных заболеваний в развитии событий, которые исследовали и описывали, и даже не подозревали, вероятно, о том, насколько сильно и резко те изменяли соотношение сил на местах, выборочно поражая лишь одну из противоборствующих сторон. Вплоть до XX века европейские историки, повествуя о молниеносном покорении Эрнаном Кортесом Ацтекской империи, располагавшейся на территории современной Мексики, обычно ни словом не упоминали о том факте, что «покорять» испанцам никого особо и не пришлось – всю грязную работу за них проделала завезенная ими в те края черная оспа[17]. Вот и грипп для европейцев к тому времени был лишь досадной, но привычной помехой, неизбежным крестом, который год от года приходилось нести на себе в холодные и темные зимние месяцы. Им и в голову не приходило, какой ужас вселяют приносимые ими с собою моры в сердца аборигенов обеих Америк, Австралии и Океании и насколько неразрывно неминуемая смерть ассоциируется в их сознании с пришествием страшного белого человека. «Бытует среди них поверье, перешедшее в последние годы в незыблемое убеждение, что с тех пор, как зачастили к ним в гости белые люди, неимоверно участились и сделались смертоноснее, чем когда бы то ни было прежде, и эпидемии инфлюэнцы, – писал один европеец, посетивший в XIX веке остров Танна архипелага Новые Гебриды, что ныне входит в состав Республики Вануату. – И ведь не только на Танне нас так воспринимают, а, не побоюсь ошибиться, на всех бесчисленных островах, разбросанных по бескрайним просторам Тихого океана!» Историки намек поняли, ошибку осознали, оперативно перестроились и стали именовать массовые заболевания не иначе как «пагубным наследием империализма и колониализма»[18].
Но тут в работу включились палеоклиматологи – и быстро поставили социальных историков на место, указав им на главную их ошибку. Палеоклиматология – наука, пытающаяся понять, каким был климат в древности и почему именно он был таким по результатам изучения осадочных пород, окаменелостей, годовых колец деревьев и прочих вторичных признаков. Выяснив, к примеру, что на закате древнеримской эпохи имело место глобальное похолодание, они предположили, что Юстинианова чума – чудовищная пандемия бубонной чумы, разразившаяся в VI веке н. э. и унесшая около 25 млн жизней только в Европе и Малой Азии[19], – привела к тому, что заброшенные поля по всему миру заросли лесом, который подчистую «выел» из атмосферы углекислый газ, полностью устранив «парниковый эффект», из-за чего планета и остудилась до рекордно низких температур (это, кстати, на заметку современным борцам с углеродным следом и глобальным потеплением).
Аналогичным образом волны массового мора, обрушившиеся на Новый Свет с прибытием туда экспедиций Кортеса, Франциско Писарро (завоевателя империи инков на территории современного Перу) и Эрнандо де Сото (зачинателя колонизации территории современных США), проредили аборигенное население обеих Америк настолько сильно, что это может считаться одной из причин наступления Малого ледникового периода[20]. Обратить этот климатический сдвиг вспять человечеству удалось лишь в XIX веке, когда массовый приток европейцев привел к быстрому восстановлению площади расчищенных от леса под сельхозугодья американских земель. Малый ледниковый период стал, вероятно, последним случаем, когда пандемия повлияла на климат (пока что). Дело в том, что последующие пандемии уже не приводили к столь резкому сокращению площади обрабатываемых человеком земель в силу повышения уровня механизации труда в сельском хозяйстве в сочетании с экспоненциальным ростом народонаселения, на фоне которого и десятки миллионов смертей к заметному (по крайней мере палеоклиматологам) снижению содержания углекислого газа в атмосфере не приводили.
Что до гриппа, то первая его настоящая пандемия (то есть эпидемия, охватившая больше одной части света) датируется 1580 годом. Начавшись предположительно в Азии, она перекинулась на Африку и Европу, а затем (вероятно, но точно не подтверждено) и на Америку. Здесь важно сделать оговорку. Определить первичный очаг и маршруты распространения гриппа по планете через столетия после пандемии непросто и, как мы еще увидим, любые категорические заявления историков о географическом происхождении вируса следует воспринимать настороженно. Особенно это относится к наметившейся самое позднее в XIX веке склонности европейцев, некогда наславших мор на Новый Свет, считать, что всякую новую заразу им приносит недобрый ветер, дующий из Китая или, как альтернативный вариант, с молчаливых просторов евразийских степей.
В современной литературе предполагается, что первая пандемия гриппа прокатилась по Европе с севера на юг за шесть месяцев. В Риме было зафиксировано около 8000 летальных исходов, то есть смерть в буквальном смысле взыскала с римлян «десятину» душами, унеся жизнь каждого десятого жителя Вечного города. Такая же судьба постигла и несколько испанских городов[21]. Затем последовал антракт длиною в два с лишним века, а после него в XVIII столетии – две пандемии гриппа. На пике второй из них, пришедшемся на 1781 год, в Санкт-Петербурге тяжело заболевало по 30 000 человек в сутки. К тому времени люди привыкли называть грипп звонким итальянским именем «инфлюэнца»[22]. Отчеканил его кто-то из особо остроумных итальянцев еще в XIV веке, как бы намекая на «влияние» небесных светил на человеческие судьбы, но повсеместно оно прижилось лишь столетиями позже. Так оно у нас и сохранилось, ясное дело, хотя, как и в случае с описаниями характеров – «меланхолик», «флегматик» и т. д., – заложенный в основу этого слова глубинный смысл давно улетучился.
Но настоящий расцвет массовых заболеваний пришелся на XIX столетие, когда их возбудители достигли, можно сказать, зенита своего эволюционного успеха и установили господство над всей планетой. А все дело в том, что это был век промышленной революции и сопровождавшей ее бурной урбанизации, наблюдавшейся практически повсеместно во всех частях света. Появившиеся во множестве крупные города сделались идеальным рассадником массовых заболеваний, которые выкашивали горожан настолько стремительно, что те не успевали восполнять убыль посредством самовоспроизводства, и городам требовался постоянный приток молодых и здоровых крестьян из сельской местности. Войны также влекли за собой эпидемии. Вооруженный конфликт обрекает людей на голод и тревогу, срывает с насиженных мест и загоняет в антисанитарию полевых лагерей и к тому же лишает их доступа к медицинской помощи, поскольку подавляющее большинство врачей, фельдшеров и медсестер подлежат мобилизации. В результате мирное население оказывается крайне уязвимым перед лицом инфекции, а как только эпидемия разгорится, люди массово бегут от нее кто куда и разносят болезнь по городам и весям. В результате всех без исключения военных конфликтов XVIII–XIX столетий число умерших от всевозможных болезней превышало боевые потери сторон.
