Я совершенно верила в то, что, как баба Зоя сказала, так и выходило: подумала – и родила.

Бабушка дальше тянула нить своей жизни:

– Они мне внуков принесли, шесть внуков и одну внучку. Внуки – правнуков, вот уж тоже пять…нет, шесть! Всегда полный дом у нас с Иваном был. Сперва дети, потом внуки, и все здесь вырастали, в деревне нашей. А правнуки-то уедут! Не будут уже здесь! – сказала она вдруг резко. – Уедут в город. И ты уедешь! Один ветер мне тут осенью останется: ставнями скрипеть будет, смерть мою кликать, – повернувшись и посмотрев мне в глаза, горько добавила она.

Мне хотелось утешить старуху, но я прекрасно понимала, что действительно уеду, и навряд ли вернусь в Мальцево жить.

Крестница

К сентябрю струпья на моём лице сошли, от них остались только розовые пятна. Эти пятнышки были довольно заметны, но всё-таки не очень меня портили.

– Ты на ветру целовалась! Не целуйся на ветру! – шутливо грозя мне пальцем, наказала однокурсница.

Я удивилась тому, насколько точно она попала в цель со своей шуткой.

Мне было радостно видеть всех однокурсников, преподавателей, сами стены университета.

На третьем курсе мы читали рассказ Владимира Зазубрина «Щепка». Его герой, пламенный революционер по фамилии Срубов, был влюблён в революцию и самоотверженно следовал её идеалам. Он, как председатель Губернской чрезвычайной комиссии, руководил казнью, через его руки проходили сотни людей – молодых, старых, мужчин и женщин, и всех их расстреливали пятеро подчинённых Срубова. Он убеждал себя, что так надо, что он только счищает этих вредных людишек с Её рубахи (о революции он думал как о женщине, вернее, как о женском божестве). Но сердце Срубова отказывалось верить в то, что убивать необходимо. В конце концов на казнь отправили уже самого героя, заподозрив по обвинению «друга» в контрреволюционной деятельности. Он шёл на смерть уже полусумасшедшим, не в силах примирить в себе желание служить Ей – и живое сострадание к людям.

Этот рассказ потряс меня и отрезвил. Я вспоминала свои недавние мечты о том, чтобы жить во времена Гражданской войны, и задавала себе один и тот же вопрос: могла бы я убить? Белого, конечно, врага…того, кто считался врагом. Убить физически или, что, в принципе, то же самое, отправить на смерть? Вот, например, сидит Марина. Отец у неё банкир. Она хорошая, добрая девушка, но ей повезло (или не повезло, это зависит от времени) родиться в зажиточной семье. Смогла бы я её поставить к стенке и расстрелять? Если нет – нечего и говорить о том, что хорошо бы жить в то время…

Я нарочно ставила себе такие жестокие вопросы, чтобы окончательно развеять в своей голове идею насчёт возможности поделить людей на «правых» и «виноватых». В этом Срубове я угадала себя: такие люди, как мы, если найдут идею, которой смогут всецело себя посвятить, способны терпеть безденежье, холод, жить в конуре, сидеть на хлебе и воде. Такие люди сами по себе не добрые и не злые, только устремлённые, как локомотив, к своей, им ведомой цели. И если эта цель не человеколюбива, они сметут всё живое на своём пути.

Тётя Люба всю осень не приходила к нам, а если звонила я, сказывалась занятой. Уже в конце ноября она неожиданно позвала меня в гости, усадила за стол. Она была спокойней, чем обычно, настроена на долгий разговор. Расспросив меня для приличия о том, о сём, тётка наконец приступила к важному:

– Знаешь, мне знакомая книжку дала почитать. Называется «Беседы с Богом». И ещё одну, «Дружба с Богом». Там автор говорит, что каждую ночь поднимался к столу, писал вопросы, а на листе сами собой появлялись ответы.

Я, наверное, скорчила скептическую рожу, потому что тётя Люба с укоризной сказала:

– Не веришь? А вот, Настька, чёрт его знает! Я хочу, чтоб ты прочитала.

Я принялась читать, и по ходу чтения в голове у меня всплывали слова Вольтера «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». Было похоже, что автор этой книжки ещё не нашёл Бога, но, скучая по нему, пока что решил нарисовать что-то вроде фантазии на тему своих предчувствий.

Тётя Люба внимательно смотрела, как я листаю страницы, терпеливо ожидая от меня отклика.

– Ты в Бога веришь? – наконец спросила она напрямую.

– Не очень, – призналась я.

Тётя Люба с самым серьёзным видом спросила:

– Почему?

Я принялась говорить банальные вещи о том, что в мире столько зла, что как же может быть Бог, если умирают дети, разбиваются самолёты и одни люди беззастенчиво наживаются на других.

– Так-то оно так, – согласилась тётя Люба. – Но этому я не удивляюсь. В природе все друг друга едят. Я хорошему удивляюсь. Почему люди не только глотку друг другу перегрызают, но и руку помощи подают? Почему вообще мы всё же не звери, а люди? Я, Настька, читала эту книгу и думала: есть в человеке какая-то функция, не описываемая материальным миром. Во мне, допустим, эта функция не вычислена. Но есть люди, у кого вычислена.

Провожая меня в тот день, тётя Люба вручила мне почти с силой обе «божественные», как она говорила, книжки:

– Читай. Прочитаешь целиком – обсудим с тобой.

Книжки мне всё равно не очень понравились, зато задели слова тётки:

– Откуда в мире добро?

Тысячи умников так же при случае бросали обвинение божеству, как я, гордо вопрошая: «Почему в мире так много зла?» Но не логичней было бы подумать, что в такой громадной, как открыли учёные, холодной вселенной, полной гибельной радиации, всё-таки живёт человек? И не только живёт, но хочет жить вечно, пытаясь ради этого желания продолжить себя то в детях, как большинство, то в творчестве, как немногие другие.

Через две недели я пришла к тёте Любе с прочитанными книжками.

– Я креститься хочу, – заявила она мне с порога.

– Да? – только и спросила я.

– Да. Точно хочу. Я всю жизнь жила в подвешенном состоянии. То ждала, перестанет муж пить или нет. Не перестал. То потом Рустама ждала – уйдёт он от жены, не уйдёт… Не ушёл.

– Вернулся к ней? – поневоле ахнула я.

– Да не совсем… Другую приёмную жену нашёл, помоложе, – горько улыбнулась тётя Люба.

Я замялась, не зная, что говорить, когда вроде бы нужно выразить сочувствие, но на самом деле ощущаешь облегчение.

– Это очень хорошо, – избавила меня от мучения тётя Люба. – Это как операция. Он меня сам освободил. Я теперь хочу сама что-нибудь решить. Мне надоело жить непонятно. Я хочу быть кем-то.

Она крестилась в конце декабря. В церкви я не была, но зашла потом поздравить тётю Любу с этим событием. Она сидела дома вместе со своей закадычной подругой, маленькой брюнеткой с живыми чёрными глазами, и светилась радостью.

– Какой праздник, Настя! Это лучше Нового года.

Я не очень понимала, чему она радуется, но видела, что ей хорошо и спокойно. Какое-то время мы трое молчали и даже не особенно смотрели друг на друга, но никакого неудобства от этого не чувствовали.

– Я у них там спросила про Витю, – проговорила тётя Люба, доверительно наклоняясь ко мне и своей подруге. Я же на курсы ходила перед крещением. Там много говорили… Что воскресение будет. «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века». И все увидятся. А я говорю батюшке-то: «Вот у меня брат умер, он был некрещёный, так что теперь, всё, конец ему?»

Тётя Люба чему-то усмехнулась.

– Какая-то глупая была! – обругала она саму себя. – Хотела подразнить: ну, скажите, скажите, что в аду ему быть вечно.

– Не сказал? – спросила брюнетка.

– Если бы сказал, так я бы, может, ушла. Нашла бы себе повод уйти… Надежда, говорит, есть всегда. Вон даже Шевчук поёт: «И никому нет конца, даже тем, кто не с нами». Так оно и есть. Мы никуда друг от друга не денемся. Пока человека кто-нибудь любит, он ещё живой.

– А что про брата-то сказали? – не выдержала подружка.

– Молиться сказал. Я ему говорю: «А я не умею молиться, меня этому не учили». Как посмотрел он на меня, будто на дурочку – да дура и есть! Вы что, говорит, добра ему не умеете пожелать? Я уже несколько вечеров говорю: «Господи, прости, прости и помилуй раба твоего Виктора, передай ему, что я его люблю; и меня прости, и всех нас».