Подруга-брюнетка сочувственно покивала.
– Какая-то сила, конечно, есть, этого нельзя отрицать, – по-интеллигентски согласилась она.
– Какая сила? – раздражилась её непониманием тётя Люба. – На фига ты нужна силе? Силе на тебя плевать. Сила любить не умеет… А зачем жизнь без любви, а, Софьюшка?..
Дома я сказала маме:
– Ты знаешь, тётя Люба крестилась.
– Наконец-то, – ответила она. – Я тебя ещё в два года крестила. И ей тогда предлагала крёстной стать. Так она не захотела! Говорит: «Нет, Маша, я не буду!» На подарки, наверное, денег пожалела. Пришлось сестру свою попросить, они как раз с Витькой в гости приезжали.
Эти слова неприятно удивили меня, но вскоре я о них забыла.
***
Зимой на каникулы привезли Анютку, Марину и Виталю. Анютка, которой было уже пять лет, сам позвонила нам домой и позвала меня к телефону.
– Тебя там, – бросила мама.
Я спустилась вниз. Детвора кинулась ко мне с криками радости. Я играла с ними в прятки, рассказала им сказку про то, как вода в море стала солёной. Пообещала, что буду приходить часто, подумав: в одной комнате с тремя детьми без помощи тётке будет тяжеловато.
Я сходила к ним один раз, два, три. Мама была явно недовольна моими визитами, хотя один раз я робко попыталась пригласить её с собой, да и сама тётя Люба по телефону как-то звала мою мать в гости. Однажды, когда я в очередной раз собралась идти вниз после звонка Анютки, мама бросила мне вслед саркастический комментарий:
– Иди, иди… Девушка по вызову. Можешь не возвращаться.
Я попыталась отшутиться, однако на душе сделалось тревожно. В этот раз я так же точно играла с детьми, пила чай, рассказывала уже в третий раз полюбившуюся Маринке сказку «про солёную воду», но чувствовала себя неуютно и через час засобиралась домой.
Мама не пустила меня в квартиру. Я звонила, стучала, но она повторяла одно:
– Иди, откуда пришла. Там тебе лучше.
Постояв пару минут у входа, я поняла, что она долго не откроет, и поднялась наверх, на площадку между этажами. Удивительное дело, но плакать мне не хотелось, и даже почти не было обидно. Я словно бы ожидала, что в конце концов произойдёт что-нибудь подобное.
На площадке было не так уж холодно. Я сняла с себя куртку и села на неё, сложив ноги по-турецки. Попыталась представить маму: что она делает сейчас? Смотрит, наверное, свой телевизор. Несколько месяцев назад она перестала мучить себя этими походами в офис и теперь располагает свободными вечерами. Но раньше она всегда знала, что её день забит до отказа, и вечером будет всё то же мытьё полов. А сейчас? Что у неё могло быть сейчас?
Что у неё было, кроме меня?
У меня был институт, были мечты юности, была тётя Люба и её родные. У тёти Любы – шитьё, которое ей нравится, опять же родные да в придачу я. А у мамы была только я… Вернее, как была? Последние несколько лет – чисто номинально.
Смотря в узкое, низко расположенное окошко на наш освещённый ярким фонарём двор, я попыталась вспомнить время, когда мы с мамой были близки. До школы со мной сидела бабушка. В школе я очень привязалась к первой учительнице и к мальчику, с которым сидела за партой. Потом я крепко сдружилась с Ольгой и всё время ходила к ней домой. А потом стала ездить в Мальцево…
Я вдруг осознала, что уже давно мать жила, мучимая ревностью. Она ведь в самом деле очень хотела «дать ребёнку лучшее», записала меня в хорошую школу, тщательно проверяла мои уроки, на накопленные с трудом деньги покупала мне красивую одежду, хорошие сумки и даже украшения. Я же не обращала никакого внимания на её подарки и жила своими книгами и мечтами…
Мама открыла мне дверь часа через полтора. Она, как всегда бывало в таких случаях, молчала и демонстративно отвернулась от меня. Сидя на площадке, я думала, что попробую заговорить с ней, скажу, что благодарна за всё. Но, увидев её хмурое лицо, неприступный взгляд, испугалась. Я так и не смогла преодолеть свой страх – мне казалось, мать не поверит ни единому моему доброму слову. И мы промолчали два или три дня, как обычно и происходило в подобных ситуациях.
Тётя Люба отметила свой день рождения спокойней, чем обычно. Гостей было меньше – только несколько подруг. Ели тушёную утку с яблоками, потом пили чай с моим любимым черёмуховым тортом. Мою маму она тоже пригласила. Я очень боялась, что та откажется, но, к моему удивлению, она пришла, правда, почти всё время молчала и сидела не рядом со мной. Но это не особенно бросалось в глаза: маленькая брюнетка играла на гитаре, полная женщина с низким голосом пела романсы, и неловкой тишины не возникло даже на минуту.
Ранней весной тётя Люба уехала в Мальцево, жила там недели три и вернулась назад опять с девочками и Ленкой.
– Мы и Витальку забрали, он сейчас у Дашки живёт, – пояснила она. – Крестить детей хотим. И Лена крестится. Сашку-то в детстве крестили в райцентре, а Лена будет сейчас.
Лена уверенно кивнула мне.
– У Витальки крёстная будет Даша, у Анютки – я буду. Марине только ещё думаем, кого.
Я ничего не ответила на эти слова, но сердце рвалось из груди, так что трудно было даже оставаться сидеть за столом. В молчании прошло больше минуты.
– Возьмите меня, – проговорила я, с надеждой глядя на Ленку. – Крёстной. Марине…
Крещение было назначено на субботу. Я долго думала, сказать всё-таки или не сказать маме; наконец уже почти собралась, но тут она обнаружила за мной какую-то недоделку, начала ругаться, и моя решимость куда-то улетучилась. Пришлось солгать, что я иду на занятия в институт. Эта ложь камнем легла мне на душу, да ещё некстати всплыли в памяти мамины слова:
– А она-то не захотела тебя крестить!
Думая сделать себе легче, я спросила у тёти Любы:
– Это правда, что вы когда-то не захотели стать моей крёстной?
Она ничуть не смутилась:
– Конечно, правда. Тогда все крестились, Маша и тебя отвела. А я не понимала, зачем всё это нужно. Ради того, чтобы как все быть, что ли?
– А теперь понимаешь? – пытливо осведомилась Ленка.
– Не скажу, что очень понимаю… Но сердце тянется, ноги сами несут.
Уже у самых ворот храма она вдруг сказала мне:
– Ты можешь отказаться, если хочешь. Это ведь на всю жизнь.
– Знаю, – отозвалась я и пообещала, что буду молиться за Марину.
В храме, кроме нас, оказались и ещё люди. Пожилой священник окинул нас долгим взглядом и сказал:
– Вы пришли сюда потому, что кого-то любите: своих детей, своих друзей. Хотите заботиться о них, помогать им. Один святой сказал: «Любовь к ближнему открывает нам Бога». Главное при этом – научиться любить самого человека, а не себя в нём, как часто бывает…
Мы втроём повторяли слова «Отрекаюсь» и «Сочетаюсь», смотрели, как помазывалась елеем вода в купели. Всё происходящее казалось мне не совсем реальным, но не похожим на кино или сон, а, наоборот, таким жизненным, будто раньше вокруг всё было раскрашено в глухие тона сепии, а тут засияло цветами.
В одной руке у Марины была свеча, которая горела длинным ровным пламенем, другой она крепко держалась за меня. «Вот моя крёстная дочь», – думала я, сжимая её тонкие холодные пальчики.
На следующий день Лена с девочками уехала, забрала с собой детскую Библию и накупленные тётей Любой «божественные» книжечки. Маме я так ничего и не сказала. На июль я устроилась в лагерь вожатой, к августу вернулась, чтобы съездить на день рождения к Маринке и Илюхе, и тут-то правда обозначилась. Тётя Люба сказала, что Марина будет рада видеть свою крёстную, и мама недоуменно спросила:
– Какую крёстную?
Я, конечно, понимала, что этот факт когда-нибудь должен был открыться, и корила себя за то, что промолчала так долго, выставив в глупом свете ещё и тётю Любу.
Мама, по обычаю, не разговаривала со мной пару дней, а потом подошла вплотную и, посмотрев прямо в глаза, сказала:
– Какая же ты глупая. Ездила к ним, работала бесплатно, с детьми ихними сидела. А что уж такого хорошего они-то тебе сделали? Бутылку шампуня подарили? Картошки да тыквы? Кинули тебе кость, ты, как собака, и побежала.
