Мне стало обидно:

– Это не кость… И вообще, может быть, я их люблю.

Мама презрительно хмыкнула.

– Любишь… Только я у тебя никто. Маленькая была – другие дети бегут навстречу к родителям, смеются, спрашивают: «Что купили?» Ты же только в своём углу с книжками сидела и ничего не просила. Мимо меня проходила, как тень.

– Но я же помогала, если ты просила.

– А если не просила, то и не помогала. А когда я болела, так ты ни разу ко мне не подошла, не пожалела.

Меня укололо: это была чистая правда. Когда мама недомогала, я обычно просто уходила подальше, и только по распоряжению могла что-то для неё сделать.

Мне стало жаль её, я вдруг увидела, что она немолодая, нездоровая и совсем одинокая. Я потянулась к ней, чтобы обнять, позабыв наконец про всякие опасения, но она решительно сбросила мои руки с себя.

Подумав, я передала в общих чертах наш разговор тёте Любе. Она ничего толком не ответила, только задумчиво покивала, и я сильнее встревожилась, подумав, что теперь она может сделать свои выводы и перестать со мной общаться, по крайней мере на время.

Но за несколько дней до моего дня рождения в сентябре она зашла к матери, держа в руке какой-то пакет.

– Здравствуй, Маша, – сказала она, не проходя дальше порога.– А я вот хочу тебя с праздником поздравить.

– С каким это? – не поняла моя родительница.

– С днём рождения твоей дочери. Не твой разве это праздник?

– Мой, – не очень уверенно согласилась мама.

– А если праздник, тогда нужен и подарок. А какой для женщины подарок лучше, чем платье?

Мама удивлённо посмотрела на тётю Любу, ещё, наверное, ничего не понимая.

– Не хочешь ли ты себе платье на день рождения твоей дочери? – с самым непринуждённым видом поинтересовалась тётя Люба.

– Хочу… Да что ты стоишь-то, заходи, заходи! А стоит сколько?

Тётя Люба скорчила рожу, явно показывающую, что о таком предмете, как деньги, не стоит беспокоиться.

– Подарок, Маша! По-да-рок! – подмигнув мне, чётко выговорила она.

Мама, которая редко покупала себе вещи, с удовольствием позволила снимать с себя мерки, рассказывала, какой хотела бы фасон.

– Матерьял-то какой! – тётка любовно гладила шелковистую ткань.

Они пустились в воспоминания двадцатилетней давности, незаметно от фасонов платьев перейдя на моё рождение.

– Помнишь, солнце-то было, Маша! До этого всё дожди, а тут как лето вернулось.

– Так это и было бабье лето.

– Оно не каждый год бывает, – стояла на своём тетя Люба. Берёзы золотиться начали. Красивый был день! И девка наша красавица. И добрая.

– Только мне слова доброго не сказала, – грустно усмехнулась мама.

– Ну, так ты ей скажи! Скажи: доченька, милая, звёздочка! Давно ты так говорила?

– Когда маленькая была, говорила, а она молчит.

– И…биться сердце перестало! – сдержанно выругалась тётя Люба. – Какие вы упрямые обе! Что ты вспоминаешь когда-то давно?! Ты скажи здесь, сейчас!

Мама сконфуженно улыбнулась и сказала мне давно не слышанное:

– Доченька…

Я, тоже глупо растягивая губы в улыбке, смотрела на маму и тётку, сидящих рядом на диване.

– Что стоишь? Чай неси! – шутливым тоном приказала мне тётя Люба.

К новому году мать сама напомнила мне, что надо приготовить подарок для крестницы. Перечисляя вслух, что можно было бы ей подарить и где это купить, мама вдруг перебила саму себя:

– И зачем ты на это согласилась? Ведь в старину знаешь, как было? Когда родители у ребёнка умирали, то его крёстные воспитывали! Ты это знаешь?!

Я дрогнувшим голосом отозвалась:

– Знаю.

Мама какое-то время пристально глядела на моё лицо, потом махнула рукой:

– Блаженная!

***

Несколько лет промелькнуло цветными кадрами фильма, я стала учителем, как того хотела, и в один погожий день ранней весны возвращалась со своими учениками из музея-усадьбы Юдина, что на склоне Афонтовой горы. Солнечный свет масляно лился на потемневший ноздреватый снег, который лежал на холмах, на покатые шиферные крыши. Мы поднялись на возвышенность, на площадку, откуда с правой стороны было видно железнодорожные пути и старые узкие улочки слободы Николаевки. С левой стороны от нас деревянных домов почти не было – прямо напротив места, где мы стояли, разравнивали землю экскаватором, а чуть поодаль высились ровные ряды нарядных высоток, розовых и жёлтых, как именинный торт.

Я с сожалением посмотрела в ту сторону, где оставались тесовые домики с шиферными крышами, и было слышно, как лают собаки и радостно визжат катающиеся с горы ребятишки. Это место не было деревней, но сильно напомнило мне Мальцево и всё то, что было со мной в Мальцеве за четыре года юности.

– Жаль, что больше не будет таких домиков, как эти, – сказала я одному своему ученику, с которым мы немного ушли вперёд от остальных.

– Не стоит жалеть, – решительно возразил он. – Вы же не хотите, чтобы в двадцать первом веке люди брали воду из колонки, жили в деревянных развалюхах? Это всё прошлое, жизнь идёт вперёд.

Мне пришлось с ним согласиться. Мой ученик поправил пальцем очки и достал телефон, чтобы издалека сфотографировать вокзал. Я ещё не раз обернулась назад, к тем домикам. Не выгребные ямы, колодцы и дрова мне было жаль, и не по ручной стиральной доске я скучала, вспоминая Мальцево. Я, никогда не бывшая деревенской, видела, что, чем теснее грудятся люди в новых домах «китайской» застройки, тем, по какому-то парадоксальному закону, они сильнее становятся друг другу чужими. Нарядно одетая родительница одной моей ученицы ругала свою дочь за то, что та несколько раз водила домой подружку из бедной семьи: в гости ходить – неприлично, нечего рассматривать чужое житьё-бытьё. Иные мои знакомые всерьёз говорят, что дружить сейчас в городе некогда, времени едва хватает на себя да на семью, если, конечно, успел и сумел в круговерти реальных и мнимых дел её завести.

Не повернуть времени вспять, не сохранить нам, наверное, «хижины хилые с поджиданьем седых матерей», но остаётся надеяться, что когда-нибудь люди, пресытившиеся изобилием торговых центров, предоставляемых всеми и всюду услуг, стоскуются по простой жизни, в которой каждый – такой, как он есть, а не каким хочет казаться в картинках «Инстаграма». И будут тогда новые деревни, в которых радости и горести – одни на всех.