Отъехали мы недалеко – на поле, напомнившее мне городские пустыри с высокой травой где-нибудь в Ветлужанке. Гриня остановил машину, придвинулся ближе ко мне, и мы стали целоваться. Место было пустынное, хотя и совсем недалеко от деревни, но я не могла отделаться от чувства, что кто-то меня видит. Нацеловавшись, мы повернули назад, прокатились ещё немного по деревне и остановились напротив бабушкиного дома. Высадив меня, Гриша поехал домой.
Увидев бабу Зою, с сердито-спокойным лицом раскладывавшую по столу карты, я почему-то подумала, что это именно она и наблюдала за нами там, на пустыре. Вот же она, сидит тут на веранде и делает расклад. Давно живёт и знает всё обо всех.
Вечером в бане я расчёсывала свои длинные, ниже пояса, волосы, оглядывала себя в мутном, вытертом по углам, зеркале. Как я могла столько времени не замечать собственной красоты? И тётя Люба, и Ленка часто говорили мне «красавица», но я воспринимала это просто как приветствие или пожелание добра.
Начав мыться, я в каком-то помрачении вместо того, чтобы тереть руки и ноги мочалкой, стала гладить своё тело, любуясь его изгибами. В уме у меня проносились картинки, как мы с Гришей сидим в машине и целуемся, как летим по трассе на огромной скорости, как я кормлю его пирогом прямо из рук. Я видела, как мы живём вместе в одной квартире, спим в одной кровати, едим за одним столом.
Я пыталась убедить себя, что полюбила его, нашла в нём родственную душу, и потому-то так скоро отдаюсь подобным мечтам. Но кто-то ироничный и болезненно правдивый внутри меня с усмешкой указал на очевидный факт: какая родственная душа, если мы знакомы меньше двух дней? Так оно и было: я совсем не знала Гришу, более того, чувствовала в нём что-то неискреннее и почти физически неприятное. Я вспомнила подружку Олю: она ведь тоже раньше говорила, что Игорь – подозрительный тип, а потом её понесло куда-то, куда теперь несёт и меня.
Гриня ничего мне не пообещал, но я была уверена, что, когда мы вернёмся в город, он станет заезжать за мной каждый вечер, и уже видела в мечтах, как мы вдвоём празднуем новый год на какой-нибудь базе отдыха.
Я сказала тёте Любе:
– Мне нравится Гриня.
Тётка не придала этому значения:
– Он симпатичный.
Она не понимала, что, если уж я решилась высказать, что чувствую, вслух, значит, меня распирает не на шутку.
– Как вы думаете, мог бы он стать моим мужем? – максимально конкретно уточнила я.
Тётя Люба нахмурила брови так, как будто решала математическую задачку.
– Ну… Муж из него так себе. У него ветер в голове, – изрекла она равнодушно, так и не поняв, похоже, что я не занимаюсь теоретическими построениями, а жажду разрешить важнейший жизненный вопрос.
Я глубоко вздохнула.
– Тебе лучше бы Вася подошёл, – брякнула вдруг она.
Я чуть не задохнулась от удивления и возмущения.
– Вася?! Почему Вася? Он ведь женат…на Гальке.
Тётя Люба неопределённо махнула рукой.
– Чует моё сердце, это не так уж надолго. Вася – он простой, но надёжный. Дом в деревне у него есть, в городе однокомнатная квартира сдаётся. Работа есть, руки золотые. Он серьёзный…
Я отошла от неё, полная разочарования и огорчения. Вспомнила, как мы втроём ходили в «Сибирячку», и этот «серьёзный» клеил меня, подпоив водкой. Ничего себе «надёжный» – на глазах у родной жены плясать с другой девкой!
Я надеялась, что Гриша придёт вечером, но он не пришёл. Я решила, что его заставили быть дома какие-нибудь дела, и подумала, что спокойно подожду до завтра. Ближе к ночи мне стало плохо, отяжелела голова, и я ушла раньше спать. Но уснуть было нелегко. Я держала Гришину фотографию, снятую у бабушки с комода, у себя под подушкой, желая лежать на его широкой груди, покрытой золотистыми волосами, целовать его сладкие губы и слышать, как он, слегка картавя, говорит мне нежные слова.
Среди ночи я опять проснулась, чувствуя, что горю, как в печке. Стоило мне выдохнуть на свою руку, как я ощутила сухой жар. Горло саднило ещё с вечера, а теперь стало сильно болеть. Я поняла, что занедужила всерьёз, но, хотя расстроилась, решила, что ничего особенного всё же не случилось – полежу два дня и оправлюсь.
Но утром мои губы вспухли, их начало жечь как огнём. За несколько часов все их покрыло волдырями. Герпес появился не только на губах, но даже на подбородке и под носом. Жечь болячки позже перестало, но они сильно зудели, так что было даже непросто есть и пить. Вечером я взглянула на себя в зеркало и от жалости к себе чуть не заплакала: половина моего лица была обезображена проклятым герпесом. Он и раньше, конечно, высыпал у меня, но никогда, никогда так сильно не уродовал!
У меня ещё держалась температура. Тётя Люба достала из аптечки парацетамол, какие-то таблетки от горла, заварила сушёную малину.
– Ложись, отдыхай, – велела она мне. – Сегодня и завтра лежи, ничего не случится.
Мне и хотелось, и не хотелось, чтобы Гриня приезжал. Он появился на следующий день к обеду, как будто по какому-то делу. Когда я вышла в кухню, он, по-моему, даже не сразу узнал меня, а узнав, окинул брезгливым взглядом.
– Что это с тобой?
– Заболела. Герпес…
Он смотрел на меня презрительно, будто на мокрицу, и я поняла, что больше ждать его не стоит. Гриша, наверное, решил, что я какая-то заразная. Да, впрочем, так оно и было…
Несколько часов мне было тяжело, а потом я почувствовала странное облегчение. Меня больше не раздирали желания. Да, желания – во множественном числе. Ведь последние несколько месяцев я мучилась от того, что жаждала чего-то несбыточного: вернуться в прошлое, жить так, «чтоб был безумьем каждый день». И вот наконец этот как снег на голову свалившийся Гриша.
Наша недавняя поездка на машине стала казаться мне неприятным и тусклым сном. Но я очень ясно чувствовала какую-то связь между своими безудержными мечтами о героическом прошлом, этой поездкой и нынешней болезнью.
«Раньше я была проще, – рассуждала я сама с собой. – Я просто жила, здесь и сейчас. А потом я стала хотеть чего-то, чего нет. Я стала думать, что лучше других».
Последняя мысль вспыхнула у меня в уме с яркостью молнии. Да, да, я стала думать, что лучше других. Моих однокурсников, Оли, мамы, Ленки, тёти Любы. Раньше я просто их любила, а потом перестала любить. Я стала думать, что есть я – такая умная, просвещённая – и есть они. Но если даже я и умная, то зачем это? Разве не для них же?
«Значит, по-настоящему есть только мы», – заключила я.
Гришина мать пришла меня проведать, принесла парочку апельсинов.
– Ой, выздоравливай скорее! – покачала она головой.
– Гринька-то надолго здесь? – поинтересовалась тётя Люба.
– Нет. Завтра утром уезжает. На работу призвали.
– А что за работа-то у него?
– Да не спрашивай… Проституток по клиентам развозит. Вроде и в армии был, а всё дурь какая-то у него в голове. Ну, приехал вот, хорошо, помог мне по хозяйству. Без отца тяжело, а Семёну сложней вырваться…
Я пробыла в Мальцеве до конца августа. Тётя Люба уехала в двадцатых числах – поступил хороший заказ на шитьё. Мы с бабушкой остались в доме вдвоём. Даже девчонок ко мне не приводили понянчиться, зная, что я болею.
Похолодало: на улице чуть не до обеда стоял туман, лениво расползавшийся клочьями по углам сада, по улице вниз, к реке. Однажды ночью температура опускалась ниже нуля, и баба Зоя встревожено воскликнула, посмотрев ранним утром на термометр:
– Перцы-то мои, перцы!
С перцами, как и с помидорами, оказалось всё в порядке. Мы укрыли их под плёнку. Но стало настолько зябко в доме, что пришлось утром и вечером подтапливать печь. Я сидела в кресле или потихоньку наводила порядок в комнате, слушая рассказы бабушки о прошлой её жизни. Оказалось, что выросла она в зажиточной семье, отца её раскулачили, и всех их отправили работать на шахту в Забайкалье.
– Мне ещё пятнадцать было. Я в этой шахте ногу вывихнула, бедро, с тех пор и хромаю. Мать ещё мне говорила: ой, замуж не возьмут. Ничё, вышла, только что поздно, в двадцать пять лет. После войны несколько лет прошло, Иван и посватался. Стали жить, он вот этот дом строил, мужики помогали; а я уж первого ребёнка ждала. Я тогда думаю: рожу мальчика. И родила мальчика. Потом думаю: рожу девочку. И родила девочку – Любу-то. Потом опять мальчика. И опять девочку.
