– Устала малость.

– Сашка-то как отпустил к нам?

– Ворчал… Шасташь, говорит, всё. Сами бы пришли, городску бы свою отправили… А я чё – я целым дням пластаюсь, Настька вон когда за ребятишками приглядыват да мать… А на мне и скотина, и дом, и всё. Ну, а чё делать. Через полгодика ещё на работу выйду.

Я удивилась этим словам: как-то раньше мне ни разу не приходило в голову, что Ленка в двадцать один год может где-то работать за зарплату. Не в силах побороть любопытство, я спросила:

– Лена, а что у тебя за работа была?

– Уборщицей. В школе полы мыла. Годик-то всего помыла, там уже в декрет ушла. А где мне ещё работать, школу только закончила.

– И мы с мамой ходим полы мыть, – решила выразить я солидарность.

– Мать у неё пластается тоже будь здоров, – вмешалась тётя Люба. – На основной работе пашет, а вечером ещё ходит поломойствовать. Я уж ей говорю: Марья, брось ты это дело! Жить-то когда? Всех денег не заработаешь, а себя загонишь совсем.

Лена мягко, но уверенно возразила:

– Ну, так она же ради Настьки старается. Одеват её, обуват, выучила вон в школе хорошей.

Мне стало неприятно оттого, что Ленка похвалила мою мать, от которой я видела много унижений и грубости, а она продолжала:

– Дай Бог бы всякому таких родителей, работящих да заботливых.

Тут моя душенька не выдержала – кольнула обида, живо вспомнились мамины крики, ругань, озлобленные слова «никчёмная» и «безалаберная».

– Не такая уж она хорошая! – бросила я.

Тётя Люба спокойно продолжала:

– Маша о Настьке очень заботится. Переживает за неё. Даже по первости в прошлом году боялась, не замрёт ли у нас девчонка с голоду.

– Ну даёт, – добродушно усмехнулась Ленка.

– Понять её можно. Одна девчонка у неё, как порошинка в глазу…

Я выплеснула обиду, захлёбываясь в потоке горьких слов:

– Знали бы вы! Она как обидится на меня, так молчит целыми днями и не скажет даже сразу, за что. Только позовёт «Иди жрать!», и ничего больше! Молчит так, молчит два дня, а потом требует, чтобы прощения просила, полотенцем хвощет! А что просить?! Проси, не проси… не простит она меня всё равно!

Ленка немного опешила, а тётя Люба погладила меня по голове и вздохнула.

– Да, характер тяжёлый у неё…. Вон у Сашки нашего тоже несладкий характер. Это уж люди они такие. Не умеют любовь свою показать. Внутри они любят, а показывать не станут. Боятся, что тогда их слабыми посчитают и уважать не будут.

Ленка повертела в руках чайную ложку.

– Красиво говоришь, тётя Люба. Не знаю, правда или нет, а слушать тебя охота.

Допив чай, она вошла в комнату, где у чёрно-белого телевизора, будто шаман у магического костра, сидела баба Зоя, и одновременно поздоровалась и попрощалась с ней.

Мы, как обычно, вызвались в провожатые.

– Идите с Богом, – благословила нас старуха.

Фонари в деревне ярко горели только на центральной улице. В остальных местах оставалось довольствоваться тусклыми красноватыми огнями, сильнее которых в эту августовскую пору светили луна и звёзды. В тишине и темноте острее казались терпкие запахи полыни и мяты, ощутимей – порывы прохладного ветра.

– Хоть с вами отдохнуть, – сказала Лена. – Приду вот сейчас, Маринка спит, Нюрку уложу, посуду помою, в кухне подмету, и лягу. А, может, и Нюрка уже спит. Хорошо бы.

– Сашка-то её любит, – странным, словно бы извиняющимся тоном, произнесла тётя Люба.

– А Маринку не так.

– И Маринку любит. Своя же кровь, всё равно. Куда ему без вас?

– Никуда, – согласилась Лена. – Тётя Люба, так, главное, ещё бы мать не заедалась. А то как придёт, так и пошла, и пошла: готовишь невкусно, банки грязные с-под молока стоят, плита нечищена. А мне когда всё успеть? Да ещё стала выговаривать, что мать я плохая. А вон Колька с Полинкой вообще свово Витальку как родили, так и сдали ей на руки – и ничё, не плохие.

– Насчёт детей я поговорю с Зиной, пусть не обижает тебя, – пообещала разобраться с сестрой тётя Люба.

– Да я не то, чтобы очень жалуюсь, – неожиданно поправилась Ленка. – В своём дому живу, и муж, и ребятишки есть. И земля. А как ведь я в детстве-то жила?! Настька вон не знат… Так я расскажу. Настенька, у нас пятеро детей было. И мамка, и отец оба пили. Поначалу, когда маленькие мы были с сестрой, они то вроде весёлые, смеются, разрешают всё – а то как примутся орать да швыряться, что не знашь, куда деваться от них. А потом совсем запиваться стали… Стеклоочиститель даже пили… Я и сама-то с десяти лет курила, а с двенадцати пила. Помаленьку бражку сосали, пиво, потом и водку.

Я попыталась представить себе пьяных детей и вздрогнула от страха и отвращения.

– А как же в школе? Приходили же из школы к вам домой, проверяли?

Ленка усмехнулась.

– Ну, приходили, да. А что сделают? Скажут: «Не пейте, плохо?» Ну, дак говорили. Эх, Настя, да кто в этих проклятых Ключах не бухает? Каждый первый. Что там делать-то? Совхоз как накрылся, работы не стало. Кто бухает, а кто и совсем… Вон, в прошлом году три человека повесились.

– Как повесились?! – вскричала я.

– Как – на дереве… Я в пятнадцать лет стала понимать: надо бежать оттуда. Школу постаралась закончить, после девятого класса в Мальцево стала летом приходить. Два часа с половиной – долго ли идти? В баре, в «Сибирячке» с Сашкой вот познакомилась. С осени и жить с ним стала. Баба Зоя пустила. У неё Сашенька всегда был любимый внук.

– Радовалась, что он жениться собрался, – вспомнила тётя Люба.

– Ага. Ничё не скажу, она меня хорошо приняла. Ну, только ругала, что неряха. Оладьи учила печь, пироги. Смотри, говорит. А я в бар ещё бегала, бухать хотелось, гулять. Потом думаю: что это я? Неужели хочу для детей своих такой судьбы, как у меня была? И всё – бросила пить. Нет, думаю, мои дети такого никогда не увидят, как я. Только восемнадцать исполнилось мне, поехала и закодировалась. И не пью никогда, слава Богу, даже не смотрю.

– Слава Богу, – повторила тётя Люба.

– Ну, а в девятнадцать Анютку вот родила. Хорошо, что не сильно рано. Хотя Сашка два года детей уже просил. Давай, говорит, сына мне роди… Ну, вот девок двух родила…

– Анютка-то – вылитый Сашка! – вставила тётя Люба. – Как помнишь, он на тракторе приехал, она только увидела, и сразу к нему! Обнимает, целует!

– Да-а… Я тоже батю своего любила. Хоть он и пил. Он у нас мастерить умел…когда-то. Шкафы в доме сделал, полки, стульчики детские. И что водка с человеком творит? Эх-х! Мужики, мужики! Что они пьют?! Баба ради детей может и пить бросить, и работать будет, и всё! А мужик? Захочет – и сам по себе живёт!

– Ну, и мужику семья нужна, – не согласилась тётя Люба. – Хотя и не всегда. Козлы они, конечно, бывают порядочные!

– Ну вот, началось! – шутливо рассердилась я. – Это же такая глупость – говорить, что все мужики козлы! Это ведь так же глупо, как сказать, что все бабы – стервы.

– Так и то, и то правда, – с наигранной серьёзностью ответила тётя Люба. – Всё бабы стервы, так и есть.

– Ну, вот я например, не стерва!

– Так ты, Настька, ещё и не баба!

Ленка рассмеялась, и я, пропустив лёгкий укол уязвлённого самолюбия, тоже поддержала её смехом.

– Ну, а вы, тётя Люба? Вы разве стерва?

– Я-то? У-у! Анекдот знаешь: «Девушка, а вы с училища?» – «Ещё какая!»

Мы снова смеялись, глядя друг на друга в молочном свете фонарей. И Ленка, и тётя Люба казались мне бесконечно родными, мне хотелось, чтоб они были всегда, и отчаянно не верилось, что всего через два дня я должна буду уехать в город, ходить там в какой-то университет, заниматься непонятной учёбой. Отрезок пути я прошла молча, пытаясь сглотнуть ком в горле. Когда мы снова нырнули во тьму боковой улицы, я в волнении схватила Ленку за руку:

– Не хочу уезжать от вас! Остаться бы тут, и всё!

Тётя Люба с лёгким удивлением спросила:

– Так ты хочешь в деревне жить?

– Да! – ответила я. – У вас тут лучше всего!

Ленка оживилась.