– Па-а-берегись! – услышала я сквозь тьму и страх бодрый голос дяди Вити. – Па-а-а-варот!

Я открыла глаза и не без восхищения увидела, как он плавно свернул с главной дороги на сыпучую гравийку, и, вцепившись пальцами в его куртку, решилась оглядеться вокруг. По низу клубилась густая пыль, в небе сияло солнце, а мы пролетали мимо деревьев, слившихся в одну зелёно-золотую волну, и сердце во мне дрожало от новизны чувств.

– Здорово? – крикнул сквозь шум мотора дядя Витя.

– Ага!

– Сметану держи!

На третий день я покончила с облепихой. Её частью заморозили, частью сварили, и из пяти банок варенья две тётя Валя отдала мне, а заодно вручила и полотняный мешочек с прошлогодними кедровыми орехами, и сушёную землянику. Было немного неудобно принимать подарки, но она смотрела на меня с таким умилением, что я поняла: откажусь – не миновать обиды.

– Ты где учиться будешь, девочка моя? – участливо спросила она.

Я ответила, что в Госуниверситете, на филфаке, и пояснила на всякий случай, что это русский и литература.

– Вот Семён у нас тоже поступил в институт, – вмешался дядя Витя. – И ведь на бюджет поступил. На инженера. Два курса отучился, и какая моча ему в голову ударила? Ушёл. В армию сгребли… Ну, отслужил.

– Он бы мог отпуск там, в институте, взять, – добавила тётя Валя. – Тогда бы не пропали эти два года…

– Кабы у бабушки мудушки, была б она дедушкой, – сердито оборвал дядя Витя. – А то не говорено ему было! Нет, своё: в армию пойду, потом работать. Ну, и работает на этом своём заводе мясном. Учиться поздно теперича…

– Да не ругай уже Сёмку! Он зато женился давно, семейный человек уже, с ребёнком. Вот Гришка у нас не остепенится никак…

– Тот уж вовсе – в поле ветер, в жопе дым! – проворчал дядя Витя.

Заметив, что я внимательно смотрю на них и пытаюсь всему внимать, он сделал мне шутливое замечание:

– Да ты опять нас слушашь! Не слушай ты эту нашу волыну. Щас в городе поучишься, ума как наберёшься, потом зимой к нам приедешь – а у нас вся деревня в снегу! Вся-вся.

– Много снега? – наивно спросила я.

– Что ты, девка! Как из автобуса выходят – лопату в руки и давай разгребать. Один впереди с лопатой, командует: жди две минуты. Две минуты прошло, следующий пошёл. И так вот один за другим всю дорогу и расчищают. А коровы на зиму в сугроб ложатся. Да. Осенью готовятся, жир копят, а потом сугроб себе готовят – и легли туда, и всю зиму спят.

– Да что ты буровишь-то! – всплеснула руками тётя Валя. – Заговорил девчонку.

– И то правда, – согласился дядя Витя, весело поглядывая на меня. – Чё болтать попусту? Лучше настоечки выпьем.

Мне налили в стопку тёмно-коричневую пахучую жидкость.

– Это, Настя, наш домашний самогон. На кедровых скорлупках. Полезный! Такого в городе не выпьешь. На вот, попробуй.

Я выпила стопку залпом, закашлялась от резкого запаха.

– Ну как? – играя зеленоватыми глазами, осведомился дядя Витя.

Я смогла только внушительно кивнуть.

– То-то же! – довольно поддакнул он, приняв мой кивок за похвалу своему искусству.

На той же неделе я поехала на тракторе за грибами вместе с Ленкой и Ушаковыми. За рулём был Сашка, у которого выдался свободный день, а мы, сидя в кузове, неспешно говорили обо всём. По нашему следу бежали две Санькины собаки – он выпустил их, чтобы поохотились на мышей в лесу.

– Красота кругом, – легко обмахиваясь берёзовой веточкой, говорила тётя Катя Ушакова. – Пригляделись мы к ней, а ведь в какой земле живём! Хоть на карточку, а хоть на календарь снимай.

– А главное, люди в деревне крепкие, – продолжил Ушаков. – Потому что тут два пути: или загнёшься, или работать будешь. А просто так проклажаться да деньги получать не выйдет.

Я подумала, что, наверное, он не раз встречал городских, которые «проклажаются», и на всякий случай пообещала, что буду хорошо работать.

– А кто ты будешь? – полюбопытствовала у меня тётя Катя.

– Учитель. Русского и литературы.

– Учитель? – со значением переспросила она, медленно продолжая обмахиваться своей веточкой. – Это должен быть человек святой.

– Как это? – поразилась я.

– А так. Он у всех на виду, все по нему судят, как надо жить. Вот у нас, Толя, помнишь, Матвей Иваныч был?

– Помню, как же. Земля ему пухом. Со всеми здоровался, всех уважал. И мы его уважали. Какой документ надо сделать, в какую контору обратиться – всё к нему.

Тётя Катя согласно покивала.

– Простой человек может и обмануть где-то, и со службы украсть, а учитель – нет! С него много спросится.

Поражённая их серьёзностью отношения к учителям, я спросила:

– А у меня так получится?

Мне очень хотелось, чтобы ответили «да».

– Откуда ж мы знаем, – просто сказал Ушаков.

На обратном пути мы пели песни, и вдруг посреди дороги трактор остановился.

– Поломка, что ли? – предположила Лена.

Из кабины вылез Сашка и начал осматриваться кругом, как будто что-то ища.

– Да ты что потерял-то? – спросила тётя Катя Ушакова.

Тот откликнулся не сразу. Хмуро пробормотал:

– Еду и слышу… визжит чё-то… Сучка, может, под колёса попала.

– Сашка-а-а! Ха-ха! – залилась смехом тётя Катя. – Да это же мы поём!

Разговор под звёздами

Дни летели, ночи становились всё длинней, и уже в десять вечера над деревней сгущалась бархатистая чернота, в которой вначале одна за другой, а потом целыми десятками начинали появляться звёзды.

Я и в городе любила смотреть на небо, но звёзды там были всегда редкими, только в самые ясные ночи можно было разглядеть скупые горстки сияющих точек. А здесь, в Мальцево, звёзды сияли щедрыми россыпями, и от их изобильного света небо казалось полупрозрачным. Если я долго смотрела на них, мне чудилось, что звёзды становятся ближе, спускаются к земле, и очень верилось в поэтичную эвенкийскую сказку о Млечном пути. В той сказке ловкий и упрямый охотник погнался за оленем на небо, да так и не настиг его, превратившись в Полярную звезду. А след от лыж охотника остался в небесной дали.

Когда после того августа прошло уже девять лет, и я должна была вот-вот родить сына и стояла у подъезда в ожидании «скорой», выдалась ясная звёздная ночь, и мне приходили на ум прощальные строчки Маяковского:

Уже второй. Должно быть, ты легла.

В ночи Млечпуть серебряной Окою…

Тогда же, в шестнадцать, я уже хотела иметь детей, как Лена или Полинка, но не слишком хотела иметь такого мужа, какие были у них. О детях я думала потому, что мне хотелось о ком-то заботиться, и жизнь только ради своих интересов казалась немыслимой. Кроме этого, насмотревшись на Лену и Полинку, я захотела чувствовать себя взрослой, быть настоящей женщиной, а ощутить это навряд ли было возможно, не имея детей.

Я слушала невесёлые разговоры Ленки о том, что Сашка выпивает, пьяный бывает сердит, бьёт посуду, выговаривает Ленке за то, что она курит, хотя сам дымит не хуже паровоза. Последнее почему-то особенно сильно меня обижало, и не потому, конечно, что я как-то поддерживала курение, а потому, что Сашка ставил знак неравенства между собой и своей женой. И пусть даже Сашка соорудил во дворе коптильню, держал десяток собак для охоты и развёл три огорода, эти его хозяйственные заслуги немного стоили в моих глазах. Я, конечно, мало понимала в семейной жизни, но знала по своему скудному ещё детскому опыту, что в мире существует дружба, а для друга стараются делать всё, как для себя, потому что он – как часть тебя самого.

Сашка же обходился с Леной, по моим меркам, слишком грубо. Впрочем, и тётя Люба считала, что он Ленку не жалеет. Когда та поздним вечером приходила к нам с банкой молока после вечерней дойки, тётка сочувственно говорила ей:

– Устала? Натопталась за день?

И, благодарно принимая молоко, поила Лену чаем с карамельками.

Та, закатав рукава серой мужской рубахи, брала свою кружку – самую большую на столе – и скромно соглашалась: