– Я тебе, Настька, новое занятие нашла, – сказала тётя Люба.

– Какое?

– Облепиху будешь собирать. У брательника моего её мно-ого. Можно и варенье сварить, и заморозить. Только ни у кого времени нет собирать.

– Не столько времени, как терпенья! – поправила баба Зоя. – А девчонка терпелива…

Не долго думая, тётка велела мне собираться.

– Придём прямо сейчас, познакомишься, покажут тебе, где что, а завтра сама, без меня, пойдёшь.

В половине девятого над деревней уже голубели сумерки, позванивали в вечернем остывающем воздухе комары. Мы пошли короткой дорогой, через закрывшуюся недавно больницу, потом – через развалины старой пекарни. В полутьме кирпичные обломки пекарни казались мне руинами древнего замка, и чудилось почему-то, что здесь, на пустыре, в высокой траве, должны обязательно водиться змеи. Место было неприветливое, и мне скорей хотелось выйти на большую дорогу, где опять начинались дома.

– Долго деревня тянется, – пожаловалась я.

– Ты ещё старое Мальцево не видела, – возразила тётя Люба. – От улицы Новой, от двухэтажек если дальше идти, там кладбище будет, а как его пройдёшь – так старое Мальцево.

– А автобус туда уже не ходит. Как же люди, пешком? А бабушки всякие?

– Конечно, пешком. Там дальше ещё одна деревня есть, Данилки… Деревень в России много, а автобусов мало. А бабушкам надо родственников иметь или жить тихонько на своём месте…

Придя к нужному дому, тётя Люба брякнула кольцом и позвала ленивым раскатистым голосом:

– Хозя-а-ава!..

Вышла стройная узколицая женщина в ситцевом платье, цыкнула на собаку и устало пригласила нас:

– Заходите, девочки…

В доме всё было чистое, даже нарядное, белого и голубого цвета. Только что вымытые чашки сушились на широком полотенце, уютно тикали ходики. Эту картину чистоты и аккуратности нарушала закопчённая большая сковорода, из которой ел котлеты одетый в клетчатую рубаху и трусы мужик.

В прошлом году мы заходили сюда, но тогда почему-то нас встретили куда церемоннее.

Меня мужик, кажется, совсем не стеснялся, как ни в чём не бывало продолжая ходить в трусах. Тётя Люба, заметив моё смущение, сказала нарочито вежливо:

– Штаны, будьте добры, наденьте. При ребёнке…

Услышав, что меня назвали ребёнком, я фыркнула и попыталась сделать вид, будто мне совершенно всё равно – в трусах тут передо мною расхаживают или вовсе без оных.

Дядя Витя, проворчав что-то насчёт дома и хозяина в нём, удалился вглубь комнат и вскоре вышел в летних парусиновых брюках, да ещё и причёсанный.

Тётя Валя несмело пригласила нас за небольшой стол с голубенькой скатертью, и голосом, который у неё дрожал, как колеблющееся пламя свечки, стала рассказывать о сыне, переехавшем в город, о скотине, о картошке – разных житейских мелочах. Тётя Люба изредка разбавляла её монолог сочувствующими репликами. Поддерживая «взрослый» имидж, я изо всех сил старалась быть внимательной, ожидая, что вот-вот и меня о чём-нибудь спросят.

И вдруг дядя Витя, который, казалось, давно занялся своими делами, убедительно воскликнул:

– Настенька, чё ты их слушашь! Эти бабские разговоры – их хрен переслушашь. На-ка лучше, на…бни ещё котлетку.

Почти не растерявшись, я улыбнулась и уверенным жестом надела здоровущую домашнюю котлету на вилку.

– Ешь, красавица! – одобрил дядя Витя. – Вишь, кормили тебя хорошо – сытая стала, ба-альшая выросла!

– Да ты её вспомнил? – усомнилась тётя Люба. – Это же та самая девчонка, помнишь, котора на столе-то у тебя плясала. На юбилее!

Дядя Витя в раздумье наморщил лоб, а потом неуверенно выдал:

– Это она на дне рожденья моём пела, когда сорок пять годов мне было?

– Ну! – обрадовано подтвердила тётя Люба. – Мы с Настькой тогда песни голосили, частушки, а потом я её прямо на стол поставила. Ей тогда восемь лет было. А теперь шестнадцать.

Я помнила этот юбилей: в тот первый, давний приезд тётя Люба нарядила меня в широкую юбку, красную кофту, нацепила сверху крупные бусы и цыганский платок с кистями и в таком виде привела меня за руку к дому своего брата. Сама она была очень весёлой, и от неё сильно пахло лаком для волос и духами. Мы кивали незнакомым для меня людям, сели рядом за стол, уставленный мясом, пирогами, разноцветными соленьями. Мне подкладывали салаты, тётя Люба громко смеялась, весело поглядывала на меня, потом вывела из-за стола и начала петь. Мы с ней пели «Окрасился месяц багрянцем», «Живёт моя отрада» и ещё что-то разухабистое, с припевом, гости нестройно подпевали, а потом одна, меньшая часть стола как-то оказалась отделённой от остальной, и меня одним движением подкинули наверх. Вначале я немного испугалась, но скоро мне понравилось, что все по-прежнему веселятся, и я продолжала своим тонким голоском выкрикивать слова частушек. За окном была уже ночь; когда наконец закончили гулять, кто-то довёз нас с тётей Любой и бабушкой до дома на машине, и я, уставшая, но очень довольная, легла спать…

Озадаченность на дяди Витином лице сменилась удивлением.

– От горшка два вершка была, а щас…

Тётя Люба зачем-то похвасталась:

– А петь она, как и раньше, умеет!

Я ощутила жгучий стыд, потому что, по нынешнему моему мнению, петь как следует не умели ни тётя Люба, ни я; да ещё и страх, что меня, чего доброго, опять заставят танцевать на столе. Но дядя Витя только поглядел на меня с каким-то смешанным чувством вожделения и отеческой нежности, и коротко рассмеялся.

– Завтра к нам приходи, собаку не бойся, она лает только – не кусает, – вроде бы без всякой связи с предыдущим разговором сказала тётя Валя.

Я пришла на другой день часам к десяти, от чая отказалась и сразу вышла в огород, к облепиховым деревьям. Мне выдали берёзовый туесок с лентой, маленькую складную лестницу, головной платок и пластиковый тазик. Я принялась за работу. Временами задувал по-осеннему холодный ветер, так что мне не было слишком тепло даже в свитере. Ягоды облепихи давились у меня в руках, давали сок. Вначале я пыталась рвать их без листьев, потом, чтобы ускорить дело, рвала и листья тоже, но всё равно получалось плохо. Выручить могло только терпение. Через пару часов тётя Валя принесла мне поесть, участливо спросила, не устала ли я. Я к тому времени набрала только один туесок и, хотя вправду уже устала, сказала, что всё отлично.

Вечером пришёл дядя Витя и оглядел мои труды.

– Что-то ты, девонька, мало набрала. На б…дки, что ли, ходила?

Я растерянно ответила:

– Да нет…

Дядя Витя вдруг хлопнул меня по заду и хохотнул:

– Ну и зря! Я б на твоём месте ходил!

Вечером меня накормили ужином, расспрашивали о маме. Я уже так привыкла считать тёти Любину родову за свою, что мне казалось, будто мы первый раз виделись с балагуром дядей Витей и его женой в моём глубоком детстве. Вернее, в каком-то давнем всеобщем детстве, когда высокие городские тополя были маленькими деревцами, а огромных городских домов, где люди годами ничего не знают друг о друге, не было вовсе…

На второй день сбора облепихи баба Зоя выдала мне маникюрные ножницы. С ними дело пошло лучше, ягода собиралась быстрей, но жгучий сок успел разъесть мне пальцы, так что на них образовались круглые глубокие ранки, где кожа была прожжена до мяса. Я ничего не говорила об этом, только когда меня позвали ужинать, тётя Валя сама заметила мои руки и ахнула:

– Что ж ты молчала, милая! А я-то, дура! Не догадалась тебе и перчатки дать. Там, наверное, уже всё собрано?

Я ответила, что не всё, что я приду ещё завтра.

– Надо тебя на мотоцикле прокатить за твои труды да за страдания! – весело объявил дядя Витя. – Ты хоть каталась раз?

Мне пришлось признаться, что никогда.

– Эх вы, городски! Жизни не знаете!

В одной руке дядя Витя велел мне держать литровую банку со сметаной, а другой хвататься за него. Я боязливо села на заднее место, глубоко вздохнула, крепко прижимая сметану к сердцу, и, как только взревел мотор, дёрнулась, будто ужаленная током, и закрыла глаза от предчувствия ужаса. Меня куда-то мчало, я словно летела в космосе, потеряв чувство пространства.