А Генерал в эту игру нынче не играл — был задумчив и молчалив. После ужина оказался возле Пианиста. Присел на кресло, откинул голову назад, прикрыл глаза и слушал. Прошло немало минут прежде, чем он разомкнул тонкие губы и с грустной улыбкой сказал:

— Послушайте, я писал о вас начальству. Несправедливо, что вы здесь. Мне бы хотелось помочь.

Пальцы Пианиста зависли в миллиметре от клавиш, но на Генерала он не смотрел.

— К чему утруждать себя? Когда это будет возможно, освободят. Значит, сейчас невозможно.

— Не мне объяснять вам, что это невозможно в ближайшее время.

— Но кого-то же возвращают.

— Кого-то… не с вашими цыганскими корнями. Играйте! Что же вы замолчали?

Пианист чуть заметно улыбнулся и вернулся к клавишам. Генерал закурил. И продолжил:

— В конце концов, формируют небольшие оркестры для поднятия духа наших солдат. Вы могли бы…

— С моими цыганскими корнями играть немцам?

— Мне же играете.

— Вы необыкновенно добры, господин группенфюрер.

— Неважно. Я про солдат так сказал… Если все получится, вернетесь в Париж, устроитесь в оркестр. И будете помнить, что однажды вам помог немец.

— Да уж, не забуду, — усмехнулся Пианист.

Это он помнил.

Человеческая память — величайшая ошибка природы! Она не позволяет дышать полной грудью. Она нагружает спину неподъемной тяжестью. А мысли и сны наполняет кошмарами. Впрочем, ошибка — сказано громко и нелепо. Быть может, замысел Творца?

И все же Пианист склонялся к мысли об ошибке. Создатель карающий ему был так же мало интересен, как и причины и следствия войн. Он просто знал, что никогда не позволит немцу себе помочь. Правильное и неправильное он различал лучше прочего.

Лионец тоже помнил многое. И, в отличие от Пианиста, забывать не хотел. Избиение у канавы, куда он упал, сломав ногу — особенно. Лучше всего запомнилась грязь, в которую он окунулся физиономией. И мелкий влажный щебень, расцарапавший щеку и ладони. За 70 рейхспфеннингов в день.

— Говори, — едва слышно шепнул Пианист, найдя Лионца в бараке, куда пришел из дома Генерала.

Было темно. Тяжелый и неизбывный запах фекалий из траншей не исчезал даже ночью. Первые несколько дней в шталаге Пианиста рвало от этого запаха. Сейчас привык.

— Завтра осмотр, — прошептал Лионец. — Из города к нашим фельдшерам кого-то привезут. И будет автомобиль. Целых два часа у ворот.

— Посреди дня?

— В карауле Одо. Оглушишь его, пока я доковыляю.

— Пристрелят, не успеем за ворота выехать.

— За ворота — успеем. А дальше… Тебе не плевать?

Пианисту было плевать. Лишь бы за ворота.

Он знал, что иначе никогда уже не избавится от кошмара, стоявшего перед глазами — узкая щель, за которой исчезал мир Лисы.

Месяцы спустя это видение уже не мучило. Пианисту начинало казаться, что забвение все же приходит однажды, затягивая тонкой коркой то, что кровоточит.

Он верил, что забыл. Пока однажды не встретил Генерала.

Однажды Пианист встретил Генерала.

Это случилось в Тюле, полном летящей под солнцем искрящейся паутины. Если не видеть среди почти игрушечных улиц с игрушечными домами вполне себе настоящих солдат, то можно было подумать, что и нет никакой войны. Что это игрушечный город розовощекого карапуза, который создал целый мир согласно своему разумению.

Пианист удивлялся себе — как это еще хватает у него времени различать в воздухе паутинку? Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь густые ветви деревьев. Удивительные золотистые пятна, разбрасываемые ими по стенам и дороге. Лицо молоденькой девушки с крупной родинкой у виска, хмуро глядевшей на него из-под бровей. Следуя странному для него порыву, он подмигнул ей, а она дернула плечиком и скрылась за углом комендатуры.

Только сумасшедший с фальшивыми документами может сторожить машину у комендатуры, полной немецких офицеров. С его возрастом, с его внешностью, с его прошлым. Но странное дело — чем больше он рисковал, тем сильнее ему везло. Жизнь щадила его. Может быть, вместо его семьи, которой давно уже не было? Порой ему казалось, что гибель матери, отца, братьев и сестер — жертва его собственному благополучию. Будто бы то, что должно было распределяться между всеми ними, досталось только ему.

Он получил незаслуженно много, никогда не довольствуясь полумерами. И в то же самое время он не имел главного. Смутного, неясного, недостижимого.

Тем более странно было смотреть, как летит паутинка в индейское лето, и испытывать мимолетное счастье. Счастье единственного мгновения за шаг до пропасти.

Офицер, на ходу надевая фуражку, спустился по ступенькам с крыльца.

Пианист вжался в стену, глядя, как он садится в подъехавший кюбельваген.

Человек, следовавший за офицером, был заботой Пианиста. Пальцы его чувствительности не утратили. Они скользили по курку, и он ощущал каждый миллиметр этого скольжения к смерти, как до этого ощущал жизнь.

Меньше секунды до прозвучавшего выстрела.

После него он уже сидел в автомобиле с другой стороны от Генерала.

— Ты? — опешив, спросил пойманный.

— Я.

Лионец за рулем едва слышно выругался и рванул с места, даже не оглядываясь на высыпавших из комендатуры фрицев.

— Зря. Вас остановят на ближайшем посту, — проговорил немец.

— Это составит для них проблему, господин группенфюрер, — негромко ответил Могильщик, ткнув пистолетом в бок Генерала. — Вы же хотите жить.

Жажда жизни всегда борется с чувством долга. Это нормально. Еще более нормально, когда жизнь перевешивает.

Генерала было достаточно просто на время вывести из игры. Об этом знали все. Это отсрочило бы ненадолго конвоирование нескольких десятков жителей Тюля в лагерь. Группа Лионца работала над их освобождением в ближайшие сутки. Сам Лионец покусился на более крупную рыбу. Однажды за это он получит лейтенантские погоны. Но до того времени оставалось еще много месяцев.

— Рекомендую вам пригнуться, — хладнокровно бросил Лионец, словно бы визг тормозов был сущей безделицей. — За нами погоня.

— Они не будут стрелять, — не менее холодно отозвался Генерал. — Пока есть вероятность попасть в меня, они огонь не откроют.

Пианист обернулся назад, почти ничего не видя. Расплывчатые картинки мелькали перед глазами слишком быстро, чтобы успевать соображать. Ему всегда недоставало реакции Лионца и собранности Могильщика. Все, что он мог, это стоять под окнами комендатуры на виду у всех и стрелять в адъютанта Генерала. И при этом не попасться. Всего лишь потому, что он не думал. Не давал себе времени думать. Зато был склонен к драматическим эффектам.

Они гнали за город, прекрасно понимая, что миновать пост на выезде им поможет только чудо. Пространство сужалось от настигавших их мотоциклистов до той отметки, где их непременно остановят, внутри коридора из тесных улиц Тюля.

Иногда положено случаться и чудесам. Генерал хотел жить.

— Оторвитесь от них, — глухо сказал он. — Сверните на рю Сен-Мартен. Если повезет, они будут гнать по де ля Баррьер. Выскочим на северо-востоке, у леса. На посту я… покажу свои документы. Вы сможете выбраться.

Лионец только сплюнул. Но сделал в точности, как приказал Генерал. Самое удивительное заключалось в том, что Генерал именно приказал. Не больше и не меньше. Несмотря на глухой голос и равнодушный тон.

Несколько секунд Лионец выиграл в этой погоне.

Эти несколько секунд и решили жизнь.

Один поворот, и узкий сокращающийся коридор исчез.

Они вынырнули на другой улице. И прошли другой пост.

Уже потом, когда Пианист спросил связанного Генерала, с чего тот решил, что мотоциклисты погонят на юго-запад, тот только рассмеялся: «Что же вы думали? Мы не знаем, что там ваша группа? Ее уничтожение — вопрос нескольких дней. И нескольких сотен человек из тех, кто вам помогали». Сотен. Тысяч. Миллионов. Какая разница?

Пианист вдыхал и выдыхал воздух, когда их остановили. Вдыхал и выдыхал его, когда Генерал сунул руку в карман, вынимая удостоверение. Вдыхал и выдыхал, когда протягивал его постовому. Дышать он перестал, когда Генерал наклонился, чтобы подобрать из-под ног выроненную… карточку.