— С некоторых пор у тебя есть преимущество — мою фотографию ты получишь бесплатно.

Ничего в жизни нельзя получить бесплатно. Об этом Пианист и Лиса знали не понаслышке. За мгновения, подобные той минуте, платить приходится подчас очень дорого. Лучи закатного солнца касались ее кожи — розовой и нежной, чуть только загоревшей за один-единственный день у моря. Кажется, целую вечность он обещал ей это море и это солнце. Обещания следует выполнять.

Это Пианист и не преминул отметить — как знал, как умел. Одними губами ей на ухо:

— У тебя кокетничают даже каблуки туфель!

— Теперь ты уверен, что знаешь все не только про меня, но даже про каблуки моих туфель, — усмехалась Лиса, выпуская на свободу яркие локоны, упруго рассыпавшиеся по плечам и спине.

С таинственным видом прятала в сумку шпильки, улыбалась фотографу и принимала художественные позы. Она легко меняла выражение лица с загадочного на коварное, бросая на мужа быстрые взгляды, такие же загадочные и коварные. Они могли обещать слишком многое и одновременно не значить ничего. Если бы Пианист не знал Лису.

Их первый вечер в Картахене тем и запомнился. Ее игривостью, его влюбленностью. И еще тем, как отчаянно хотел он танцевать с нею, ощущая ладонями шелк ее платья и шелковистость ее кожи под тканью. Но принимая то, что она не станет, не захочет, не сможет. Сюда они сбежали от прошлого и от себя. Кто он такой, чтобы напоминать ей звучание музыки, которая однажды стала ей невыносима? И по его вине тоже — не уберег.

В прежние времена, когда они еще не были вместе, он мечтал отвезти ее домой, показать ей места, где вырос. Мечта и тогда казалась несбыточной, теперь и подавно — до́ма больше уже не осталось, семьи не осталось, показывать нечего. Но Испания вот на месте. И что-то в нем по-прежнему болезненно отзывалось на звучание речи.

Пальцы его вздрагивают, и он убирает в сторону фото на набережной. Из того отпуска было еще несколько карточек, не только портреты Лисы. Они в бумажном пакете. Но не их он ищет.

Коллективная фотография из шталага, не вызывавшая больше ужаса. Новорожденные лисята у них на руках. Бернабе с женой и самим Пианистом. Он в оркестре. Еще что-то довоенное. Когда-нибудь у них будет время привести здесь все в порядок? Кажется, едва ли. Слишком много всего.

Пальцы натыкаются на очередную фотокарточку. Приблизить ее к глазам — маленькая, мелкая, неудачная.

Конечно. Испорченный день. С самого утра шел дождь, и они не попали на пляж. Вместо этого бродили по музеям. В одном из них, у входа, и сфотографировались. Он кажется здесь уставшим, хотя совсем не устал в действительности. Она и фотографироваться не хотела — волосы от погоды были в беспорядке. Ей так казалось, а он, несносный, не видел разницы.

И каждую минуту, каждое мгновение того дня Пианист наполнял чем-то, чего они прежде не делали. Его было много, он закрывал, забивал собой все пространство вокруг нее. А после, вместо того, чтобы вызвать такси, быстро повел ее за руку под дождем куда-то по незнакомой ни ему, ни ей улице, вдыхая теплый и влажный воздух и чувствуя, как мокрая одежда прилипает к телу. Дождь превращался в ливень. И тот напевал мелодию, не причинявшую боли.

Потом дернул куда-то за угол, под причудливую арку, в которой густели сумерки, прижал спиной к стене и задал первый обычный нормальный вопрос за долгое время, будто бы перестал быть Пианистом, а стал совсем не известным ей мужчиной:

— Замерзла?

— Это всего лишь дождь, — отозвалась Лиса.

— Негодник! Мы ехали за солнцем.

— Мы ехали побыть вдвоем.

— У нас получается? — кажется, он спрашивал о большем, чем это звучало бы из уст любого другого человека. Точно так же он мог бы опасливо спрашивать: «У меня получается?» Получается делать ее счастливой?

— Погода не имеет значения, пока ты рядом, — пожала плечами Лиса.

Он коротко кивнул, и его губы пустились в торопливое путешествие по ее мокрому от дождя лицу — какое счастье, что всего лишь от дождя! Он целовал ее широкий лоб, скользкий мокрый нос, губы, на которых были мелкие капли, местечко между шеей и ухом, которое пахло ее духами. Руки тоже путешествовали — по ее телу, забираясь за спину, касаясь тонких ребер, скользя пальцами по мягкому животу, дотягиваясь до бедер, словно здесь и сейчас больше всего хотел задрать ее тонкую и промокшую насквозь юбку, липнущую к ногам.

Лиса возмущенно смеялась, что он колючий и царапает ей кожу, и завтра она будет походить на драную кошку. Потом устроила голову у него на плече и, касаясь губами скулы, спросила:

— Скучаешь по своим концертам?

— Почти забыл про них.

— Твои руки говорят обратное.

— Мои руки говорят только о тебе.

О том, что его музыка говорит только о ней, Пианист промолчал.

— Я ревную твои руки к каждой клавише, которой они касаются, — опалила она его своим дыханием.

— А я тебя — к дождю. Мы на равных.

— Ты — мой дождь, — выдохнула Лиса ему в губы. И те снова пустились в путешествие по ее лицу.

Вся их жизнь — одно сплошное путешествие. По земле — в поисках друг друга. С дождями, солнцем, грязью и сигаретным дымом.

Улыбаясь, Пианист убирает фотографию в альбом. И задумчиво смотрит на свои руки, ласкавшие клавиши куда чаще, чем прикасавшиеся к телу любимой женщины. Все-таки самое главное на фотографиях не отпечатывается. Самое главное — вне того, что можно запечатлеть. Самое главное случилось через три недели их отпуска в Картахене. Через три недели его пути домой — хотя он и не знал, что идет. Не было ни фотографов, ни фотографий.

Просто однажды утром, покуда он еще спал, Лиса нашла блокнот, забытый им в душе. С этого все началось. Именно началось — то, что стало их новым началом.

Она и сама не поняла, как из блокнота посыпались листки, — хотела всего лишь унести в комнату. Нотные линейки, заполненные значками с большим наклоном. То, что для Пианиста означало всю его жизнь. То, что для Лисы было всей ее болью.

Даже здесь, почти на краю света, он продолжал писать. Без инструмента, лишь слыша в голове, чувствуя в сердце, он переносил свою музыку на бумагу. И прятался от Лисы — за все три недели она ни разу не видела этих записок в его руках.

Так же, как до сих пор не видела дом Пианиста. Словно его музыка и его дом были в другой жизни, которую он скрывал от нее. Лисе хотелось увидеть город, где он родился, дом, где он взрослел, а он показывал ей море, которое она знала с детства. Всей разницы, что южное море было теплым. Но разве может тепло воды сравниться с теплом любезных душе улиц, шорох волн с ничего не значащими мелочами, которые навсегда впечатываются в сердце, даже когда не хочешь этого, соленый воздух с запахом родных стен.

— Ты забыл, — сказала она, вернувшись в комнату, и протянула ему блокнот.

Пианист глядел на нее сквозь полуприкрытые веки. Он все еще не до конца проснулся. Но странно почувствовал ее волнение — оно всегда отдавалось в нем вибрирующим звучанием.

— Хорошо, что нашла — потерял бы, — пробормотал Пианист, надеясь, что голос его кажется сонным.

— Что будем делать сегодня?

— То же, что и вчера? — пожал он плечами, выбираясь из-под простыни. — Вместо ресторана можем устроить пикник. Давно ты была на пикнике?

— Так же, как и ты, дорогой, — усмехнулась Лиса. — Но пикник я не хочу… и ресторан тоже.

Его черная бровь из четкой дуги над глазом, изогнувшись еще сильнее, превратилась в остроконечную вершину. Вторая осталась на месте. Но взгляд сделался озорным, почти мальчишеским.

— Можем остаться на весь день здесь, если желаешь, — густым голосом проговорил он.

— Я хочу в Мадрид, — не замечая его настроения, продолжала она. — Я хочу увидеть твой дом, когда мы так близко.

В мгновение лицо его переменилось. Почти физически она могла ощутить, как он закрывается — смыкаются брови на переносице, смыкаются красивые губы, которые так часто смеялись. Глаза становятся непроницаемыми. Будто бы он давно ждал вопроса, боялся его, оттягивал и все-таки услышал.