Генриетта Глебовна поняла все моментально.

– Догулялся, голубчик!.. Несите его к моей кровати… – Она растолкала подушки, откинула атласное одеяло. Я с невыразимым облегчением опустил Сашку в прохладную мякоть обширной постели. Сдернул с него кроссовки.

Генриетта Глебовна стремительно облачилась в белый фартук, принесла полотенца и какие-то бутылки. Включила настольную лампу. За окнами синели сумерки. Наверно, при межпространственном переходе опять сместилось время, на Пустырной улице уже был вечер…

– Игорь Петрович, вы не переживайте, – бодро гудела Генриетта Глебовна. – У мальчишек это бывает. Особенно часто случается, когда резкая смена климата, например, если на юг приезжают. А ведь там, где вы гуляли, эти смены на каждом шагу… Сейчас мы этого героя натрем уксусом, вернейшее средство. Завтра будет как огурчик.

Сашка бессильно пробубнил в подушку:

– Не хочу… натираться…

– Да?! – обрадовалась Генриетта Глебовна. – Надо же! Буду я тебя спрашивать!.. Игорь Петрович, помогите-ка его раздеть… Совсем, совсем… Ах, мы еще дергаемся! Какие мы стеснительные! Будто не видала я вашего брата… Вот так… Игорь Петрович, полотенце мне, пожалуйста, и бутылку…

От запаха уксуса закружилась голова. Я быстро отошел, сел. Локти Генриетты Глебовны энергично двигались. Покорившийся судьбе Сашка ойкал и постанывал. Я закрыл глаза.

– …Игорь Петрович, выпейте-ка вот это и тоже ложитесь. Вы, я смотрю, намучились с ним…

Я увидел у своего лица зеленый стаканчик, из него пахло мятой и валерьянкой. Я выпил, пошла по жилам прохлада и сладкая беззаботная усталость. Сашка лежал, укрытый до носа одеялом. Дремал. Ну и хорошо…

Я пошел к себе. Начал раздеваться. С грустью подумал о пижаме, которая с «сидором» и всеми дорожными вещами осталась в Подгорье… Ладно, лишь бы Сашка поправился… А то ведь этот его дурацкий «алгор-р-ритм»… Едва я забрался под одеяло, как постучала Генриетта Глебовна.

– Игорь Петрович, простите. Он про какую-то Чибу бормочет. Спрашивает, не появлялась ли. Я сперва думала, что бредит, но… Ай, кто это?!

В открытую форточку лезла обшарпанная плюшевая обезьяна с большущей (больше, чем она сама) синей сумкой через плечо. С книжкой «Плутония» в мягкой черной лапе…

Когда я проснулся, обрыв за окнами был рыжим от солнца.

Натягивая брюки, я слышал, как на кухне Генриетта Глебовна чем-то звякает и напевает старинный марш «Тотлебен». Это внушило мне бодрость и надежды. Я оделся и первым делом сунулся в комнату к Сашке. Там било в окна солнце. Сашка сидел на кровати, завернувшись в простыню, как в бурнус. Глянул на меня и сказал вредным голосом:

– Штаны куда-то спрятали. И все остальное… Что за жизнь! – Но тут рот его округлился, а глаза сделались несчастные: мимо меня в комнату вдвинулась Генриетта Глебовна. У плеча она держала вверх иглой искрящийся на солнышке шприц.

– Смотрите-ка! Жалуется! Я, старая, ночь на раскладушке промаялась, а он на перине почивал и теперь еще недоволен жизнью!.. Прекрасная у тебя жизнь, радость моя! И будет еще лучше, когда введем укрепляющее средство… А потом и штаны получишь. Ну-ка…

– Зачем! – панически сказал Сашка. – Не дам я!.. Мне нельзя! У меня от этого… обмороки бывают! Правда!

– Обморок – это не смертельно. Зато здоровее будешь.

– Игорь Петрович! Я и так уже здоровый!

Но я развел руками в знак бессилия и покорности обстоятельствам. И вышел. Вскоре послышалось: «Ай! Ёшкин свет…» В ответ – сухой шлепок и добродушное: «Ты мне поругайся, чучело гороховое… Все, теперь ты живой-здоровый. Не первый раз я тебя за уши на белый свет вытаскиваю…» – «А когда первый-то был?» – «Много хочешь знать… Одевайся и брысь!»

Скоро Сашка появился – слегка надутый, но без признаков хвори.

– Как самочувствие, лоцман?

– Ага! Скажу, что плохо, так опять… «укрепляющее средство»…

– А если всерьез?

Сашка подпрыгнул, болтнул в воздухе ногами.

– Хоть сейчас на маршрут!

– Никаких маршрутов, – сообщила из своей комнаты Генриетта Глебовна. – Сегодня от дома не отходить, отдыхать, смотреть телевизор… Игорь Петрович, ему в самом деле еще нельзя. Да и вам полезно передохнуть.

– Слушаем и повинуемся.

– То-то же. Ступайте завтракать.

До обеда Сашка то колдовал над комбинациями из спичек, то валялся на раскладушке и читал «Плутонию». Я тоже почитал – «Апокрифы» и «Вестник». Потом сходил в местный универмаг: надо было обзаводиться имуществом взамен оставленного в Подгорье. О Сашке-то Чиба позаботился, притащил сумку, а я остался даже без бритвы… Купил я объемистый портфель и все, что полагается человеку в поездке. Жаль было свой заслуженный «сидор», да что поделаешь… Хорошо хоть, что ушел из Подгорья в пиджаке, с паспортом и деньгами в кармане…

Вернувшись, я опять лениво взялся за книги. С Сашкой мы почти не разговаривали, но молчание наше не было тягостным. Оба мы были как два путника, утомленные долгим путешествием и понимающие друг друга без слов. Я спросил только:

– Сашка, а где Чиба?

Сашка сказал недовольно:

– Шастает где-нибудь. За ним разве уследишь…

В обед Генриетта Глебовна покормила нас борщом и жареными карасями. Сашка ел охотно, и за это нам разрешено было погулять в парке над обрывом.

– Только не лезьте вверх напролом, идите по лестнице. А то знаю я вас, альпинистов.

С моей-то ногой напролом по обрыву! Скажет тоже… Тем более что опять гудела голова. Ну, ничего…

Парк был захламлен, решетчатые павильоны и лавочки заросли сорняком. Сирень разрослась, как джунгли, и пахла одуряюще. А над ней – высоченные березы, клены и липы, солнце сквозь них – как тысяча золотых шпаг. И тихо-тихо. Почему-то совсем не было слышно и видно птиц. Только по кривоногому облезлому роялю, что стоял на развалившейся эстраде, прыгали воробьи.

Я забрался, открыл клавиатуру, хотел тронуть клавиши.

– Не надо, – тихо, но решительно сказал Сашка. – А то… всякое может быть.

Ну, ему виднее. На то и лоцман.

– Сашка, здесь что, никто не бывает? Рояль бросили…

Сашка повеселел, хихикнул:

– Бывают, наверно… Только по ночам. Такое тут…

– Кто? Нечистая сила, что ли?

– Ага… Похоже, – дурашливо сказал он.

– Ну тебя…

Сашка ответил уже серьезно:

– Я не знаю. Это закрытый объект. Сюда только у лоцманов первой категории есть полный проход.

– А у тебя какая категория?

– Пока никакой, потому что документов не дают. Но по третьей взрослой я все равно работаю. А то и по второй… Ура, лошадь! – Он взлягнул ногами и помчался от меня.

У края обрыва стояла не лошадь, а гипсовая скульптура лося с обломанными рогами. Сашка, будто обезьяна, забрался лосю на спину и сел с видом полководца. Но мне показалось, что он чересчур бодрится. Неестественно. Я вспомнил, как еще недавно он почти без сознания висел у меня на руках, и страх опять прошел по мне короткой судорогой.

– Сашка… Ты как себя чувствуешь?

– Я-то? Во! – Он вскинул большой палец, этим же пальцем почесал нос и сообщил решительно: – Завтра мы во-он туда отправимся. – Вытянул к горизонту руку.

С обрыва был виден весь город Овражки, за ним луга и рощи, лес в синеватой дали, а из-за леса поднимались, как свечки, белые колокольни. На них и показывал Сашка.

– А что там?

– Ново-Камышино. Деревушка, а рядом крепость-монастырь. Там и сейчас монахи живут. Говорят, у них библиотека такая, что даже из всяких академий ездят… Может, вы там и ту самую книгу найдете, Ришелье…

– Как же, найдешь ее…

– А может… и Тетрадь. – Сашка хитро глянул с высоты.

Я не выдержал:

– Дернуло меня однажды за язык сказать тебе о них. И о книге, и о Тетради…

Кажется, он слегка надулся. Я проговорил примирительно:

– Пойдем еще побродим.

Сашка на животе сполз с гипсового «коня».