– Все похоже, – выдохнул Сашка.

– Что поделаешь…

– Может, и к лучшему. А то с отцами одни скандалы…

Я хотел возразить, что с моим отцом было иначе – ни историй, ни скандалов. Но, во-первых, от этого не легче, а во-вторых… зачем это Сашке?

– Видать, хлебнули вы с мамой, – сочувственно сказал я.

– Было, – согласился он как-то очень бесхитростно. – Главное, что при этом у меня свойства терялись. «Проводниковые»… Я боялся, что навсегда… А вас никто, значит, никогда не обижал… и не трогал?

– Одно время жила с нами младшая мамина сестра, тетя Лика. Да какая там «тетя», студентка. Она возымела привычку хлопать меня линейкой. Но это обычно кончалось так: она линейкой – трах, а я выхвачу – и о колено. Наломали в конце концов столько, что хоть печку растапливай… Только один раз меня хотели взгреть по-настоящему. Попал в ловушку.

– Терпеть не могу ловушки.

– Кто же их любит… Мы с приятелями стреляли из луков, и стрела моя залетела в чужой двор. А в нем – палисадник вокруг грядок, высокий, выше моей головы… Ну, думаю, там надо искать. Перелез и вдруг вижу: ко мне дядька движется, хозяин… Не какой-нибудь там краснорожий кулак, а вполне профессорского вида, в очках, в соломенной шляпе, с бородкой… Я, конечно, обратно к палисаднику. Ухватился, ногами скребу по рейкам, в обе коленки занозы вогнал, а руки слабеют. Как во сне, когда за тобой гонятся, а ты еле движешься… Наконец подтянулся, но тут пальцы сорвались, и я повис… На груди между лямками была перекладинка, она наделась на торчащую рейку – и обратно мне никак, высоко…

– А оторвать нельзя? Перекладинку эту…

– Меня подвели штаны… До того дня я был ими очень доволен: крепчайшие, из замши особой выделки. Мне их отец из Германии прислал. Там, в Тироле, такие кожаные штанишки на лямках носят и мальчишки, и взрослые мужики. Сперва я надевать их стеснялся: какие-то «не советские», с кожаными кисточками, с отворотами. Однако ребята во дворе «трофей» оценили, самый образованный, Женька Ремезов, сказал: «Как у Вильгельма Телля». Понравилось всем и качество материала. Особенно здорово было в них кататься с наклонной крыши большого погреба, по гладкому кровельному железу. Правда, взрослые ворчали, что зад сделался отполированный…

– Так ведь тирольские штаны, они чем больше потертые, тем ценнее. Я читал, – вставил Сашка.

– Женька Ремезов так же говорил. Но тетушка Лика не верила и несколько раз хватала линейку. Однако тирольская замша и здесь мне служила верно…

Сашка хихикнул и спросил нервно:

– А в огороде-то… Вы все-таки убежали?

– Не сразу… В общем, я повис, как кукла в кладовке у Карабаса. Вывернул шею и смотрю в каком-то полуобмороке, как хозяин приближается. А он не спешит, видит, что я как пескарик на крючке. И улыбочка у него… Вырвал он у забора сорняк с крепким стеблем, идет, ощипывает с него листочки, помахивает. И глаза у него, Сашка, какие-то медовые, в них удовольствие, что вот он я перед ним – беспомощный, голоногий, готовенький для расправы… Но тут во мне как пружина сорвалась: заорал, дернулся изо всех отчаянных сил. Рейка отломилась, повисла на мне вместе с ржавым гвоздем. Я плюхнулся в траву, схватил обломок, пустил его в хозяина. Кажется, гвоздем оцарапал ему щеку. И тут же – мимо него, в одну калитку, в другую…

– Не поймал?

– Нет… Потом, правда, разузнал про меня, приходил жаловаться. Мама перепугалась, засадила меня на целый день дома… Но это были пустяки по сравнению с той жутью, когда я висел, а он подходил… Мне и теперь этот случай снится, если жизнь опять ловушки устраивает…

– Я вот тоже теперь… в ловушке, – вздохнул Сашка.

– Ну, что ты говоришь! Ты же не один, со мной!

– Да… – Он посопел виновато, опять опустил ресницы и сказал так, с прикрытыми глазами: – Вы меня не бросили… А я вчера… вас чуть-чуть одного не оставил…

– Да ладно тебе. В конце концов, я же не больной. Взрослый, здоровый дядька.

– Ох уж здоровый…

– Ну, все-таки… Большой, самостоятельный.

– Не такой уж самостоятельный, если с проводником… А проводник-то чуть-чуть не сбежал!

Я сказал осторожно:

– Но ведь теперь-то ты уже не жалеешь, что у тебя ничего не вышло?

Он опять глянул очень блестящими глазами. Щеки розовели все сильнее. От жара или по другой причине?

– В том-то и дело, что жалею… Но если бы это вышло, жалел бы, что вас бросил… – И часто задышал.

– Сашка, что? Опять хуже стало?

– Нет, ничего…

Было уже совсем утро. В коридоре – шаги, голоса.

– Я сейчас вернусь…

Хозяйка была в баре. Я небрежно сказал ей, что мальчик слегка прихворнул: видимо, переутомился вчера. Не найдется ли градусник? Хозяйка градусник принесла и проводила меня настороженным взглядом.

Сашка подержал градусник минуты две и… – батюшки мои! – тридцать девять и две! Это с утра-то!

– Только не надо врача! Я еще таблетку проглочу, посплю, и все пройдет!

И он правда уснул, приняв аспирин.

И Чиба уснул, превратившись в летучую мышь и повиснув на люстре. Я тоже задремал в кресле… И проснулся оттого, что Сашку опять тошнило – водой и крошками аспирина. Я подхватил его за плечи, и снова он обвис у меня на руках, горячий и беспомощный. Потом откинулся на подушку, отдышался, выдавил жалобно:

– Это последний раз… Ничего…

Какое уж там «ничего»… Что же делать-то?

Едва я успел вытереть пол, как постучали в дверь. Появилась хозяйка с подносом. Величавая, как старая фрейлина.

– Вы сказали, что мальчик нездоров. Я решила, что позавтракать вам лучше здесь… – Она опустила поднос с тарелками и кофе на стол, оглянулась на Сашку. – О… да у него нешуточный жар! Вам не кажется, что это серьезно?

– Нет… – сказал Сашка.

Хозяйка повела плоским плечом, выплыла из комнаты. Но в дверях оглянулась и поманила меня. Я надел пиджак и вышел.

Хозяйка сказала опять:

– Вам не кажется, что это серьезно?

– Кажется, – признался я.

– По-моему, срочно нужен врач. Вы же взрослый человек, должны понимать.

Я был взрослый человек, я понимал: она права. И все же сидело во мне глупое ребячье чувство, что я предаю Сашку.

– И в конце концов… – У нее сделалось совсем деревянное лицо. – Поймите и меня. Здесь не медицинское учреждение. Вдруг у мальчика инфекция?.. Я позвоню в «Скорую помощь».

Я пожал плечами – с печалью и облегчением. Потому что спорь не спорь, а она все равно позвонит.

Когда я вернулся в комнату, Сашка, со свекольными щеками и торчащими волосами, сидел на краю кровати. Он был в рубашке на голое тело и суетливо натягивал шортики.

– Что с тобой? Ты куда?!

– Я знаю… она звонить пошла… врачам…

Сашка быстро встал. Затолкал босые ноги в кроссовки. Шатнулся. Я подхватил его. Он дернул горячими плечами.

– Окно откройте…

– Зачем?

– Откройте окно… ну пожалуйста! – сказал он так отчаянно, что я бросился, толкнул створку. Сашка ринулся мимо меня, вмиг оказался на крыше. Откуда только силы!

– Сумасшедший!..

– Карр! – заорал Чиба, вороненком качаясь на люстре. – Скар-рее! Кар-рета «Скор-рой»…

«Негодяй», – мельком подумал я, вываливаясь из окна вслед за Сашкой. Тот с кромки крыши сиганул в песочную кучу совсем как здоровый. Но с песка уже не встал. Приподнялся на четвереньках, потом сел. Прилег на бок…

Не помню, как я скатился по лестнице. Схватил его. Он всхлипнул, перемазанной в песке щекой привалился к пиджаку. Что-то бормотнул. Я – уже в каком-то отупелом отчаянии – понес его к крыльцу.

– Не туда, – простонал Сашка. – Вдоль забора.

– Не дури.

– Ну, я прошу вас… Грани сходятся, я чувствую. Это последний шанс…

– Ты бредишь, что ли?!

– Нет! Всего десять шагов! Если боитесь, закройте глаза! Игорь Петрович…

«Минутное дело, – решил я, – пусть. А то еще потеряет сознание…» И, заплетаясь башмаками в траве, стал считать вдоль забора шаги. И зачем-то в самом деле закрыл глаза. А после десятого шага открыл…

И увидел, что стою на темной Пустырной улице.