– Игорь Петрович, простите, пожалуйста… Что я так…

Меня аж перекрутило от жалости.

– Лежи ты, лежи спокойно. Не надо разговаривать…

– А врачей нельзя… вызывать. Они… решат, что заразное что-нибудь. И в больницу…

– В любом случае я тебя не оставлю.

– А вас не спросят… Меня в карантин, а вас… тоже… для проверки…

Черт возьми, а ведь и правда может так случиться! Но я сказал со всей решительностью:

– Вдруг ты в самом деле подцепил что-то такое, опасное.

– Да нет же-е… – выдохнул он со стоном. – Это лихорадка. От пере… грузок. Много было барьеров… в пространстве…

– Но ведь я тоже их проходил. И ничего…

– Вы большой… Не надо «Скорую»…

Я прополоскал в ванне грязное полотенце, вымыл руки. Вернулся к Сашке. Компресс уже нагрелся, как от чайника. Я перевернул его и прямо-таки обжегся о лоб… Может, разбудить хозяйку, попросить лекарство от жара? Она, конечно, мегера, но должна же понять. Ведь ребенку плохо!.. Или выскочить на улицу, спросить, где тут дежурная аптека?.. Батюшки, голова дырявая! У меня в портфеле аптечка, в ней аспирин!

Я вытряхнул все из «сидора», нашел коробочку, выхватил облатку с аспирином. Принес полстакана воды.

– Сашка, надо проглотить. Обязательно. Жар ослабнет, уснешь. А утром поглядим.

– Ага… Давайте…

Я помог ему сесть, придерживая за спину. Она просто полыхала, колючие позвонки жгли сквозь майку ладонь, будто угольки. Сашка проглотил таблетку и воду, помычал, откинулся. Но через минуту снова свесился с кровати и его опять стошнило. Водой и белыми зернышками лекарства.

– Нет, голубчик, так не пойдет. Надо, чтобы аспирин растворился внутри.

– Я же не нарочно…

– Я растолку таблетку в порошок. Выпьешь, и крепись.

Он выпил и крепился. На груди от частых толчков сердца вздрагивала простыня. Я подтащил кресло, сел рядом. Взял Сашку за кисть руки – тонкую, как птичья лапка. Вспомнил сон, вздрогнул, но пальцы не разжал.

– Чибу… дайте мне, пожалуйста.

Ох, малыш ты, малыш…

Чибу я нашел на подоконнике – опять в виде тряпичного клоуна, будто неживого. Сашка положил его под бок. Улыбнулся чуть-чуть. Я сменил ему компресс, опять сел у кровати. Сашка вроде бы задремал… Надолго ли? И что будет дальше?

Когда болели Лариска и Денис, их лечила Тереза. А мне оставалось только бояться за них и быть на подхвате – бегать в аптеку, делать грелки, вызывать докторшу Веру Игнатьевну… И всегда была уверенность, что умелые решительные женщины справятся с любой ребячьей хворью… А сейчас я один на один с безжалостной Сашкиной болезнью. Как на необитаемом острове.

Я опять взял Сашкину руку. То ли мои пальцы уже притерпелись, то ли в самом деле жар, кажется, сделался поменьше. Я откинулся в кресле. Тяжелая, липкая, как смола, дремота обволокла меня. Но потом сделалось легче, и оказалось, что я – маленький, десятилетний – иду вверх по деревянной лестнице в разрушенном приморском храме.

Но шел я без привычной детской радости, без ожидания встречи с морем. Горько мне было.

Оказавшись на каменной площадке, я не взглянул на картину. Потому что это был бы взгляд с упреком. А какое право я имел упрекать тех, кого впереди ждало столько мук?

Но все же я сказал тихо и насупленно:

– Если бы что-то со мной случилось, то ладно, так мне и надо. А Сашка-то при чем? Получается, что он из-за меня…

Потом я осторожно поднял глаза на нижний край картины. Над лакированной планкой рамы увидел зеленый край платья и босые мальчишечьи ноги. И только теперь заметил, что большой палец на левой ноге, видимо, разбит – замотан серой тряпицей, из-под которой торчит зеленый листик. Наверно, подорожник – извечное мальчишечье лекарство… Тогда я прошептал:

– Ты ведь тоже мальчик. Помоги ему, а?.. Я понимаю, что невозможно помочь каждому на Земле, когда так перемешано добро и зло… Но Сашке помоги, постарайся, ладно? Потому что… – Я не знал, какие найти убедительные слова. – Ну… потому, что он проводник. Он водит других, а сам беззащитен на Дороге…

Я мигнул, вытер под носом рукавом ковбойки. Внизу, у края рамы, висел синий стеклянный пузырек с еле заметным клочком пламени. Я сел перед ним на корточки.

– Ты же сам отпустил меня на Дорогу…

Огонек шевельнулся. Я нерешительно придвинул к нему ладони. И опять он согрел их сквозь стекло пушистым теплом. Совсем не таким, как колючий жар Сашкиной болезни.

С этим ощущением я проснулся. За переплетами венецианского окна светил желтый рассвет Подгорья.

Сашка лежал на боку, носом к стене. Волосы его склеились в сосульки. Влажная простыня была откинута. Майка пропотела насквозь. Я тронул мокрое Сашкино плечо – оно было теплое, но без большого жара. Он проснулся, повернул голову, улыбнулся слабо и виновато.

– Ну, кажется, наши дела получше, – сказал я. – Давай-ка маечку снимем, а то простудишься в сырой… – Помог ему сесть, стянул майку через голову и жидкие, как плети, руки. Опять поразился щемящей разнице между загорелой кожей шеи и беспомощной белизной спины с лопатками-крылышками. Ощущение Сашкиной ребячьей беззащитности резануло меня новым страхом.

А он вдруг оперся локтями о подушку, пробормотал:

– Ох, простите, мне надо… – Спустил с кровати ноги.

Я помог ему дойти до туалета, подождал, привел назад. Откинул на своей кровати одеяло.

– Давай-ка сюда… – Уложил его на сухие простыни.

– А вы? Где будете спать?

– В кресле выспался.

– Намучились вы со мной…

– Помалкивай… Ну-ка укройся, а то дрожишь.

– А где Чиба?

Чиба – в виде котенка – вышел из-под кровати, муркнул: «Доброе утро». Прыгнул на одеяло. Свернулся клубком.

Я придвинул кресло, сел.

– Спи. Рано еще. Тебе сейчас полезно больше спать.

– Ага… – Сашка послушно прикрыл глаза. Но через минуту опять вскинул ресницы. Глянул на меня, на потолок.

– У тебя что-нибудь болит?

– Не-а… Только весь такой… будто через выжималку в стиральной машине пропустили.

– Бедняга ты… Отчего на тебя такая напасть?

Он пробубнил – и виновато, и насмешливо:

– За то, наверно, что от вас… удрать хотел.

– Ты что же? Веришь в Провидение?

– В привидения? – удивился он.

– Да нет… В судьбу, в законы высшей справедливости и так далее…

Сашка погладил Чибу, вздохнул, глядя в потолок:

– Мама верит… Она говорит, что, если что-нибудь натворил, расплачиваться все равно придется. Поэтому и не наказывает. Говорит, что жизнь сама спросит…

– И сбывается?

– Часто…

– Мудрая у тебя мама…

Он скосил на меня глаза, сказал нерешительно:

– А у вас… разве не такая?

– У меня, Сашка… маме было бы сейчас уже за девяносто. Я был поздний ребенок…

– Ну, все равно. По-моему, она похожа на мою… была…

– Почему ты решил?

– Ну… когда вы по хронофону говорили, помните? У нее голос похожий… как у моей мамы.

– Может быть.

Я вспомнил историю с сундуком и телефонным аппаратом, и показалось, что случилось это давным-давно… Как хорошо было бы оказаться сейчас на Пустырной улице (такой привычной, просто родной) под решительной опекой Генриетты Глебовны Барнаво… Но как туда доберешься с беспомощным Сашкой?

А здесь – ни друзей, ни знакомых. Пантюхин? Неизвестно, где его искать. Ребята из «Пилигрима» еще вчера покинули Подгорье… Сашка снова не по-хорошему розовел, и глаза у него блестели. Я потрогал его лоб.

– Ну вот! Опять ты раскалился.

– Да ничего… А почему вы сказали, что были поздний ребенок?

– Потому что так… Сперва старший брат и сестра родились. А я уже много после, через двенадцать лет…

– А я всего один… Тоже поздний. У мамы долго детей не было, а потом… вот…

– «Вот» получился вполне удачный, – деликатно сказал я.

– Не знаю. Маме сравнивать не с кем, раз я один… А вас брат и сестра не обижали маленького?

– Нет… Когда я подрос, они жили уже отдельно, учились в Ленинграде, потом и остались там… А мы с мамой вдвоем… Отец был офицер, после войны в Германии служил, а потом… В общем, развелись они.