Всё детское счастье было разломано и разрушено. Люди здесь – злые! Стихи и мечты её никому не нужны! Она и сама стала думать, что ничего не стоит, и придется поскорее выйти замуж. Наверное, сразу, как кончится война.

А если война никогда не кончится?! А если она еще и мужа не сможет найти? Она знала, что не такая, как все здешние девушки, да и без классического образования… В Петрограде только девки языков не знают! А смолянок здесь в каждом парке по десятку воркует.

«Надо, надо как-то найти свое место в этой жизни. Надо что-то делать! Надо создать свой мир, свой круг друзей! Может он будет не хуже других, Серапионовых братьев, там, или Зеленой лампы, например, – совсем детский разум искал выход, – Все только и говорят, что о судьбах мира и о политике… А я не хочу, чтобы эфир вокруг наполнялся дурными словами. Эта грязь пусть остается за порогом моего дома! Пусть Володенька только вякнет про свой госпиталь, враз его от Тони отсажу!

Мир спасет красота! Да-да! В мире столько красоты! В мире столько человеческого гения! Этого хватит на всех! В альманахе из Европы – великолепие и блеск, картины, скульптуры, книги – человечество спасет себя творчеством! Я уверена! Да! Теперь точно знаю, я – спасу тех, кто рядом!» – думала она, уже начиная волноваться от новых идей.

– Ефросиня! Доброе утро! Принеси мне от папы приборы, я письма писать буду! – повеселевшая Оля встретила маму Фросю за ширмой. Стягивая с себя ночную сорочку, деловито добавила, – и вечером гости будут, попроси у мамы на цукаты, как на прошлой неделе, или спеки чего-нибудь…

Недовольная Фрося, помогла с завязками на свежевыглаженной льняной рубашке. Затем – с рядом маленьких пуговок до самого подбородка на Олином сером платье в пол. Выкатив нижнюю губу, она сосредоточенно щурилась на каждую петельку и проворно шевелила полными натруженными пальцами.

– Гости… Никаких пирогов! Давеча, вот, опосля службы мы курником закусывали-с, пока вы тут, мамзель, валямшись! Вот теперь неделю жди!

– Ну, Фросенька! – Оля любовно приобняла кормилицу за широкую спину, – ну не злись! Меня тут люди очень расстраивают, понимаешь? Они – злые! А я не умею их не слушать. Ты вот Степана утром вчера бранила, что он двери на ночь не запер, почему? Дома-то мы никогда двора не закрывали… Да?! Потому что ты тоже здесь людей боишься!

– Просто Степан – олух! Его грех не бранить-то, и жена евойная – дура калмыцкая! – стала оправдываться Ефросинья.

Оля поспешила ее одернуть:

– Нет-нет! Слышать не хочу дурных слов! … Подай гребень… Ты, Фросенька, подумай. Они тебя к себе в цоколь не пустили, так ты теперь со мной за стенкой живешь. Разве плохо? Матрена тебя избегает, так ты на кухне, как королева ходишь. Скажешь, тоже плохо? Ммм? – Оля, удивляясь своей убедительности, ловко закрутила на затылке гордый улыбающийся бублик, и победоносно закончила, – просто надо во всем искать хорошее и полезное!

Удивленная смене настроения молодой хозяйки, Ефросинья согласилась во всеми доводами умненькой Оленьки. Лишь бы не как вчера:

– Да, правда твоя. Больно хорошо мне с тобой! А нет бы, так скисла б я за год, с ихними мальцами в цоколе сидемши… Но печичь ничего не буду, так и знай! Не хочу на кухне марь нюхать. Пусть Матрёна сама хлопочет.

Дальше Оля не ходила по квартире, а летала все утро.

Написав наскоро пригласительные карточки на вечер, Оленька решительно отослала их друзьям с первым посыльным.

Отцу на фабрику собрала вчерашние недочитанные газеты. Зная, что он не заходил утром в столовую, подложила ему в карман рабочего пальто яблоко.

Когда Степан поднялся забрать отца, Оля даже поулыбалась ему, хотя и недолюбливала шофёра.

Дала распоряжения Матрёне к обеду, почти, как взрослая. Та, спрятав ехидные глаза в складках полных век, великодушно решила не одергивать хозяйскую дочку.

Пробравшись тихонько к родителям в спальню, стараясь не будить спящую мать, Оленька прямо в одежде, как маленькая, забралась к ней под перину. С удовольствием уткнулась носом в подушки и заметила, что они пахнут сиреневым мылом.

«Все прекрасно! – подумала она, согревая озябшие даже в чулках ступни и разглядывая неокрашенный деревянный потолок, – Пусть за окном город грозит, пусть шумит и все крушит, нас это не касается! Наш дом – это там, где мы вместе. Мы будем хранить принятый уклад и покой! Спасибо тебе, Господи! Я все поняла! А если так будет в каждой семье, мы спасем Россию! Мы спасем мир!»

Ее захлестнула волна семейной любовной неги как в детстве. Когда, осознавая, что родители рядом и у них все, как обычно, ребенок успокаивается и становится абсолютно счастлив.

Это было последнее невинное счастье Оленьки. В эти дни для нее счастье навсегда изменилось.

Часом позже ее разбудила Софья Алексевна, склонив над ней широкоскулое лицо с паутинками морщинок вокруг улыбающихся глаз. По обыкновению, мать убрала свои волосы под темный платок, по-деревенски, и одела легкую телогрейку поверх домашнего платья, на ногах матери красовались туфельки, привезенные Олиным дядей Ивеном из Франции.

Этот контраст как-то остро воззвал к Олиному вкусу. Сама она очень быстро переняла городскую манеру одеваться, даже дома, и четко обличала деревенских баб, приезжавших устраиваться в прислугу.

– Мама! Надеюсь к вечеру ты переоденешься? У меня будут друзья сегодня…

–Ты на себя-то посмотри, критикёрша! Все платье измятое, пуговицы сикоси-накоси, чулок, вот на-ка! – она вытащила что-то из-под кровати и протянула растрепанной заспанной Оленьке.

Олька встала прямо на кровати, по-детски, поправила спущенный чулок, натянула второй, потерянный во сне, и прыжком соскочила к зеркалу. Вокруг даже задребезжали стеклянные дверцы огромного во всю стену шкафа.

– Тихо, ты! Скачешь, как лошадь! Весу-то в тебе уже больше трех пудов поди?! – отпрянув, вскрикнула мать.

Оля присела на стул и с нежностью приняла мамину заботу об растрепанной своей голове.

Днем дома у Кирисповых быт был привычно спокойным, неторопливым.

Приходил учитель, как всегда часик подремал, пока Оля читала ему пафосные стихи Ломоносова, затем правда он все же рассказал что-то о ломанном ритме и влиянии на современников. Затем, пообещав на завтра урок арифметики, отправился через Матрёнину кухню на выход.

Оля покраснела, но улыбнулась, когда услышала, как грубая кухарка послала проголодавшегося педагога самым нелитературным слогом.

Затем пришёл на обед отец. За столом по обыкновению не общителен, после кофе воспылал вниманием. Сидя у библиотеки, он слушал, почему вечером Оля не вышла к столу, и что твориться у неё на душе, о чем сегодня она будет просить друзей. Кивал, одобрительно поддакивал, потом попросил длинную Олю склониться и поцеловал разумную доченьку в макушку, поблагодарив за яблочко.

Мама в уголке с корзинкой, глядя на родных, умилялась и казалось совсем успокоилась после переезда. Такая перемена после вчерашних Олиных слез не могла не радовать ее.

Около пяти начали подтягиваться друзья. Первым пришел, конечно, Андрюша.

В идеально новой гимназической форме, слегка расходящейся над ремнём, он все же производил впечатление перспективного молодого человека. И Оленька была в нем уверена. Он всегда игнорировал политические разговоры, его больше интересовали учебники, чем люди. Он даже в последний год одел очки, так как слишком много читал.

А еще он говорил, что хочет поступать не в наш отсталый университет, а вот в Сорбонне, ему писал родственник, естественные науки развиваются более выдающимися темпами. И он сыпал фамилиями, половина из которых правда была со славянскими корнями, половина с немецкими… А еще Андрюша что-то писал, точнее, он говорил, что писал, но никогда не показывал и не зачитывал. Наверное, стеснялся.

Чуть позже подошли Тонечка с Володей. Тонечка опять пропустила неделю учёбы, её уже привычно отправили домой на лечение. И тут она пользовалась помощью Володеньки, который любезно помогал подтягивать пропущенное.