– Положите запчасть от мебели на пол, – командует Ренат.

Казанцев замирает в раздумьях, сфокусировав взгляд на острие гвоздя. Нехотя оставляет ножку на пороге и проходит в комнату. Ренат повторно оглядывает помещение в поисках травмоопасных предметов и, кажется, остается доволен. Измеряет давление, просит меня снять кардиограмму. Казанцев располагается в постели, никак не может вместить свои бока на продавленном диване.

– Девушка, вы же помните, я уколов боюсь, – напоминает стеснительно.

– Помню.

Помню, что в вену не боится, а в задницу боится. Потому что не видит сзади, что происходит. Над кроватью обрывок фотографии пришпилен булавками к обоям. На обрывке одно лицо, женщина, немолодая, улыбается. Я накидываю электроды, поправляю подушку в изголовье. Из-под подушки вываливается короткий кухонный нож. Я незаметно подбираю его в карман, пробую острие на палец, туповат. Ренат открывает карту, не время и не место писать, но дело его. Изучив кардиограмму и выслушав жалобы, Ренат изрекает:

– Симулянт.

Казанцев смотрит недоуменно. Я предупреждающе скрещиваю руки, но Рената уже задело и, кажется, понесло.

– Сколько. Можно. Пить? – Ренат отбивает ударение на каждом слове. – Нас ждут инсульты, инфаркты, ДТП. А ты. Бухаешь. У тебя. Поднимается. Давление. Тебе – плохо. Так?

– Так, – Казанцев опускает глаза.

– Может, тебе закодироваться, а? – голос у Рената совсем усталый и хриплый.

– Я пытался… – Казанцев хлюпает носом. – Болею я. Горло болит. У вас нет леденцов? От горла? Пососать?

– Есть. Только не леденцы, – Ренат говорит тихо и отрывочно. – Еще раз сюда приеду – я тебя вылечу. И ты больше. Болеть. Не будешь. Забудь этот номер, 03, и не звони больше!

– Не буду, – Казанцев расплывается в идиотской улыбке. – Я буду 112 звонить. Я завяжу. Хочу в армию, прапорщиком. На складе работать. Возьмут меня? А может, мне инвалидность оформить?

– А может, тебе велосипед купить? И чай ромашковый? В аптеке? – предлагает Ренат. – Он успокаивает, спать будешь хорошо, не будешь звонить по ночам. Простуду вылечишь. А мне тут делать нечего. До свидания.

Он разворачивается, подхватывает аптечку и выдвигается к двери. Я следую за ним спиной вперед, прикрываясь кардиографом. Казанцев смотрит на нас печальным щенячьим взглядом, а затем, оскалившись, хватает трехногую табуретку (ей и принадлежит та ножка с гвоздем, успеваю сообразить я) и швыряет в нашу сторону. Я падаю на пол, прикрывая голову руками (откуда у меня такие рефлексы?), Ренат увернуться не успевает и оседает возле двери.

Я слышу свой пульс. Каждый удар отдается глухим стуком в голове. Я сижу на полу в обнимку с кардиографом. Хочется спать. На лбу у Рената красным венчиком промокает повязка, седина окрашена кровью. Казанцев выламывает дверь ванной изнутри. Я не помню, как его там закрыла, как нашла в карманах обмякшего тела Рената рацию. Скоро должна прибыть вторая бригада. Полиция тоже вызвана, но ждать ее бесполезно. Я засовываю руку в карман и вытаскиваю забытый нож. Вытираю о куртку и оставляю под подушкой. Ренат приходит в себя, смотрит недоумевающим от несправедливости, каким-то детским взглядом. На пороге мелькает форменная куртка знакомой расцветки. Я закрываю глаза.

Ренат госпитализирован с диагнозом «черепно-мозговая травма легкой степени», меня возвращают на линию, прикрепляют к другой бригаде. Смена продолжается. Ренат через две недели поправится и выйдет на работу. Через полгода состоится суд, на котором Казанцева признают недееспособным и приговорят к общественным работам. Он продолжит вызывать 03, и мы будем к нему приезжать. Каждый день. Не отводя взгляда от трехногой табуретки.

Это люди. Они – странные сплетения мыслимого и невозможного. Стоит увидеть в них знакомые очертания, как они тут же сменяются отчужденной абстракцией. Их невозможно ненавидеть, но и любить их я больше не могу. Люди сломаны. И что с ними происходит такое, что могло их так изуродовать? Заглянешь внутрь – покореженные все. Человек сам себя ломает похуже любых обстоятельств. Я вижу то, на что падает свет. И не оборачиваюсь.

На улице Вольской застрял троллейбус. Ехал себе в никуда, в кольцевую, поглощал и выплевывал пассажиров, а ночной шторм погнул и сломал тяжелые ветки тополя, а ветка порвала провода на линии 15-го маршрута. Троллейбус уперся кривым рогом в пустое пространство – и застрял.

Я отхожу от окна, за которым сигналят, волнуются и опаздывают, нестройно и в хор матерят застрявший транспорт, а транспорту хоть бы что, застрял себе и стоит. Я захожу на кухню и вижу жующего Костика.

Костик закупался на сутки в соседней шашлычной, там самый вкусный шашлык в городе, а «скорякам» соседней подстанции по вечерам бесплатно. На Костике сегодня ритуально черный хирургический костюм и новенький двухканальный фонендоскоп на шее. Костик последний раз брился в прошлом месяце и тогда был похож на ощипанного цыпленка, о чем ему дружно и сообщили. С тех пор Костик – борода. Костик торопится, глотает мясо, сплевывает кости, давится, сам себя стучит по спине. От завтрака ему остается минута до…

– Девятая машина, вызов, вызов, Костик, поехали!

Костик поднимается из-за стола, и на кухне становится темно, потому что Костика всегда много. Я бы сказала, что Костик похож на шкаф, но, в отличие от шкафа, он много и не всегда по делу шевелится, но если уж зашевелился по делу, то дело будет. А еще он любит обниматься. Обнимает всех, кого видит, с размахом, с чувством, так что дыхание пере.

– Чего не дышишь, тварь болотная? Поехали!

Водитель девятой машины говорит короткими невнятными предложениями, единственные разборчивые слова в которых – это мат. Увидев меня, шофер выдает вопросительную фразу, по смыслу близкую к «это кто?».

– Чего, не видишь? Начальство бабу выдало, – огрызается Костик.

– А? – интересуется водила.

– Ну ты даешь, Леха! Не знаешь, зачем бабы нужны? Чтобы любить!

– А-а-а! – глубокомысленно изрекает шофер Леха и заводит мотор.

Следующие 10 минут поездки напоминают все взрослые аттракционы разом: Леха принципиально несется только по встречке, миллиметражно «облизывает» заборы и столбы, последовательно нарушает все пункты ПДД и фамильярно сигналит встречным гаишникам. Костик, исчерпав запасы отборного мата, теряет надежду внушить водиле основы ТБ и возвращается к теме моей профпригодности.

– ЭКГ умеешь снимать?

– Да.

– Хоть что-то.

– А еще я буквы знаю! – не выдерживаю я.

– Да быть того не может! – поражается Костик. – А родов не боишься?

В моей практике было всего двое родов и одно кесарево сечение, и все разы я работала скромным наблюдателем процесса.

– Не боюсь.

– А я вот боюсь, – печально признается фельдшер. – Сработаемся.

На место вызова мы благодаря Лехе прибываем в рекордно короткий срок. Набираю номер, домофон натужно прозванивает пустоту квартиры и возвращает нам эхо сигналом ошибки. Костик на пробу дергает дверь, оценивая вшивость магнитного замка, и одним рывком выносит ее, едва не оторвав ручку.

– Мощно. Меня научишь?

– Замок слабый, – отмахивается первый номер, – меня так один доктор научил. Вот он любые двери выносил, даже звонить не пытался… Правда, там дури было немерено.

По лестнице Костик поднимается медленно, с одышкой. Тяжело, наверно, носить в себе такую мощь, думаю я, резво перебирая ногами следом. Больные всегда занимают последние этажи хрущевок, замечено с годами практики. Пока мы поднимаемся на пятый этаж, в моей голове проносятся факты из нехитрой биографии фельдшера: родился и жил в неблагополучном цыганском районе, после школы сходил в армейку, затем год проработал грузчиком и решил «повидать жизнь», для чего устроился на скорую, когда были еще вакансии санитаров. Сообразительность его приметило начальство и направило на учебу в колледж. После колледжа продолжил работу в качестве фельдшера. По приобретении семилетнего стажа то же начальство предложило ему выучиться на врача, но Костик отказался, сославшись на то, что для доктора он туповат и вообще хороший фельдшер лучше, чем плохой врач. На женщин Костик был слаб, но преимущественно на толстушек. Женщины станции Костика любили, и, наверное, каждая из них в свое время пыталась затащить его в ЗАГС, однако, несмотря на их усилия, двадцативосьмилетний фельдшер до сих пор оставался холостяком.