– Пробка.

– У вас же сирена?

– Только на экстренный. Будет кто умирать – включим.

Склоняет голову набок, пару минут раздумывает, подгребает к себе сумку и уверенно дергает ручку двери.

– Пойду я, моя остановочка.

С переднего сиденья разухабистое фельдшерское: «Скатертью дорожка».

– Стойте, вы куда?! – чувствую себя одиноким адекватом в этом дурдоме на колесах. – Нельзя так! Я что потом скажу, когда спросят, куда пациентку дели? «Вышла на перекрестке?»

И вправду вышла. Айна заглядывает в салон, смеется золотыми зубами:

– Сбежала? Бывает, у нас код на случай «09-ушел из машины».

Убираемся с перекрестка, находим дорогу поспокойнее, тормозим на обочине на аварийках, берем следующий вызов. Надо, кстати, коды повторить, я достаю из кармана блокнот со шпаргалками: «01-оставлен на месте, 02-отказ от госпитализации, 03-отозван диспетчером, 05-дверь не открыли» и еще 11 штук на все ситуации.

Статус – «Бригада свободна. Решение. Возвращение». На полдороге вызов. «Задыхается. Пневмония? Бронх. астма?»

Дед худой до восковой желтизны над выпирающими костями, серые глаза-блюдца на истощенном лице. Верхушки легких заливаются свистом, в нижних отделах – тишина. «У него вроде онкология, а может, и нет, ждем очереди на МРТ». Электроды кардиографа не держатся на остро выступающих ребрах, с трудом записываю кардиограмму – норма. Дыхание в нижних отделах легких не прослушивается. Гемоторакс? Ателектаз? Когда фельдшер сомневается в диагнозе, он набирает старшего врача. Айна знает, что ей скажут, за годы работы она впитала в себя все их знания и опыт, старшие врачи ей не нужны.

– Гидроторакс и в дежурную терапию.

– У них даже пульмонологии нет!

– Кислород.

Приемник в Клиниках открыли только вчера, строительная пыль тут же забивает бронхи. К хирургу очередь из стонущих, истерящих, беспомощно жмущихся по углам. Врач мечется по приемному, громко ненавидит скорую, завалившую его срочняками. Рентген не сделан, и он размахивает перед носом фельдшера кардиограммой.

– Какой гидроторакс? Вы там бензина нанюхались всей бригадой?

И выпроваживает за дверь.

Вывозим дедулю на коляске, родственница растерянно поддерживает колесо. Куда им теперь и что с ним? Знать бы, а неизвестно. Айна тянет ее в сторонку за локоть. Родственница, отойдя от больного, тут же срывается в путаный рассказ, повторяя про очередь на обследование и онкологию под вопросом.

– Рак у него, – говорит Айна, просвечивая черным глазом грудную клетку.

– А МРТ… – жалобно тянет племянница или дочь.

– Мне видно, – обрывает Айна, – долго ждали. В глаза смотри ему, видишь? Глаз как блестит, метастазы в печени, печень желчь под кожу гонит, и мозг отравило, все, нет печени. Теперь только помогать.

Родственница накидывается с вопросами, Айна отвечает. Ее объяснения сводятся к тому, что рак с метастазами в печени лечить – только мучать, а паллиативную помощь никто лучше родственников не окажет. Что в стационар по скорой их теперь не возьмут, потому что скорая в онкоцентр не возит, это поликлиника направление дает, и поликлиника виновата, что у них больные по несколько месяцев в очередях стоят. Что деду совсем скоро понадобится ставить системы, сбивать температуру и сливать мочу, и нужен для этого на дому свой медработник.

– Короче. Надумаете, помогу. – И решительно диктует свой телефон.

В свободное от первой и второй работы время, а подрабатывает она, торгуя на рынке, Айна ходит по домам и ставит хроникам за отдельную плату капельницы. Клиентов она набирает на скорой. Системы у Айны стоят дорого, но родственники на услугу соглашаются, Айна умеет продать. За совет и человеческое отношение родственники подсовывают ей в карман купюру, я отворачиваюсь. С фельдшерами Айна никогда не делится.

– Убейте меня… Яду дайте… Сил уже нет никаких…

Она похожа на очень старое кривое дерево, морщинистое, не раз битое молниями, с хрупкими толстыми наростами коры и звенящими жилами.

– Я уж ей говорила. Убей меня. Хоть вы, а?

– Мама, что ты такое говоришь! – дочка, а может, внучка. – И так целыми днями, то яду ей, то убей меня.

Она не может ходить, у нее отекшее, будто высеченное из камня лицо, ноги – деревянные колодки, вода сочится по мелким язвам, на пятке гнойный пролежень. Я смотрю на нее и понимаю, что смогла бы.

Набираю шприц, натягиваю прозрачную кожу, вены скользят под ней, как будто стеклянные. Они стекло и есть, хрупкие и скользкие, едва заденешь иглой, под кожей надувается синяк.

– Войну. Выжила. Всё бросили. Наши бросили. И потом. Жила. И в Донбассе. Выжила. Хватит с меня, а? – И смотрит безумными заплаканными глазами.

– Мы ее вдвоем не утащим. Мужчин бы, на носилках нести, есть в подъезде?

– Да откуда?

Выглядываем из окна во двор.

– Вот здесь молодые люди пиво пили, где они теперь?

Может, синяя люстра напомнила им полицейскую машину, а может, ассоциативный ряд был иным, но только на лавочке больше никого нет.

Раньше на скорой были ставки выездных санитаров, сейчас нет, сократили. Водителю машину покидать нельзя. Старший фельдшер старается писать бригадник, чтобы из фельдшеров в машине был хотя бы один мужчина, но это далеко не первоочередной момент из тех, что в бригаднике сложно предусмотреть. Начальство рекомендует привлекать прохожих и соседей для носилочной транспортировки. Человека средним весом килограммов 70 унесут трое-четверо мужчин, в бабушке 60 где-то, если на мягких носилках, троих все же надо. А представьте теперь, если сто тридцать? Бывают и такие.

– Может, волонтеров? Я не знаю… – беспомощно смотрю на Айну, старуха спокойна, что-то вычисляет про себя.

– Довели! – вдруг срывается она на дочку. – Ногами идти не может! А мы вам носильщики или кто? Мы скорая!

Дочь извиняется, говорит что-то про санитаров и что в прошлый раз были два парня-фельдшера, вот она и подумала.

– Нет у нас санитаров! – обрывает ее Айна. – Уволили. У меня девочка сорок пять килограмм, а я вам что, семижильная? Носилки – это мне, кресло компьютерное – дочке.

Спускаюсь в машину, беру мягкие носилки-волокуши, поднимаюсь в квартиру. Девятый этаж, лифт грузовой. Все равно сложно.

Айна уже распоряжается с доставленным офисным стулом, расстилает на нем волокуши, подкатывает приспособление вплотную к постели больной, обхватывает короткими руками такую же древнюю, как и она, старуху и швыряет ее в кресло, удерживая одно колесико ногой. Дочь тем временем дозвонилась в соседнюю квартиру, привела оттуда добровольца, жилистого мужика средних лет в растянутой майке-алкоголичке и трениках. Айна пристраивает его к стулу спереди, сама упирается сзади, вдвоем они переваливают стонущую пациентку через порог, вывозят из квартиры, спускают на лифте. Пандус в подъезде для инвалидов не предназначен, уж больно наклон крутой.

– Толкай! – командует Айна и торопится вниз, ловить съезжающую по склону старушку.

Больная кричит, Айна наготове, подхватывает съезжающее кресло, кружится с ним по подъезду, тормозя инерцию, сосед снимает происходящее на телефон.

Под кроссовками разлетаются брызги, водитель включает «дворники» и возвращается на парковку. Вечер, пересменка.

– Вокзальная, 8, это!

– А я говорю, Промышленная!

– Не тот подъезд, Айна! – орет водитель в матюгальник, ай да Айна, даже Красава-Толян доведен до ручки. – Это Промышленная, 8!

– Ты куда нас завез, козел?

Я учусь быстро есть, быстро думать и писать, не забывать, где что лежит, запоминать все и сразу. Захожу на кухню, санитарка возле раковины уступает мне мойку.

– Давай вперед, тебе быстрее надо.

На суточную смену предусмотрены три перерыва по 30 минут, один обед днем, два – ночью. Минуту подняться, три минуты разогреть макароны в контейнере. Дождь за окном продолжает прибивать людей, листья и мусор к асфальту.