Ева поняла, что оказалась в ловушке. "Скорее, скорее!" — молила она про себя, изо всех сил сжимая сфинктер и чуть приседая. Но парни не особенно спешили. Хуже того — дверь захлопала, стали входить новые люди, забили струи в умывальниках, в кабинках что-то зашмякало о фаянс. Кто-то дёрнул ручку Евиной камеры, блинулся, отошёл. Начиналось студенческое утро.
Наша пленница, повинуясь приступам боли, начала молча сгибаться и разгибаться, потом случайно взглянула на живот и обмерла. Мочевой пузырь выпучивался вперёд на девичий кулачок, а его верхний край высунулся из-под трусов — до уровня пупка! Никогда — никогда Ева не доходила до такого состояния. Увидеть такой живот стало дополнительной пыткой — моральной. Боль как бы сказала: ага, сама видишь, отворяй же! Девушка отвернула лицо, вздёрнув подбородок вверх, и скрестила ноги, сжала мускулы до передёргивания. Потом, ощутив угрожающее жжение почти на выходе, нащупала через материю уретру и нажала на неё.
Снаружи продолжался плеск и говорок молодых людей, с новыми силами начинающих день. Хоть бы все они были грязнулями! И вдруг… Очередной скрипок двери и молодой-молодой, совсем мальчишеский голос:
— Ну, скоро вы тут? А то там уже очередь стоит, невмоготу нам.
— Вы, салаги, ещё указывать нам будете! Подождёте, не лопнете.
Услышав первую реплику, наша мученица паче воли снова согнулась в пояснице и простонала в голос. Препирательства салаг с дедами заглушили стон, но Ева испугалась. Ведь и потом она может застонать непроизвольно, ведь боль начала раздирать мочевой пузырь как будто клещами. Что делать?
Девушка закусила губу, вся сжалась, а потом, решившись, закинула руку назад, расстегнула и сняла лифчик и сделала из вложенных одна в другую чашек нечто типа намордника-глушителя, туго завязала на затылке. Освободившиеся груди подрагивали в такт всему телу. Теперь можно было беззвучно постанывать-помычивать, если очень уж невмоготу.
Тем временем салаги договорились с дедами, что те пропустят их через кабинки и писсуары, а потом снова встанут в очередь — на умывание. Это сулило долгое ожидание, ведь теперь никого не подгоняла чужая нужда, можно было умываться неторопливо, со вкусом, расчёсывать волосы… Ещё бы — такой кайф подражать дедам! Ева в отчаянии глухо застонала. Пластиковые розетки для сосков глухо завибрировали, затрепыхали нос, пощекотывая, но импровизированный намордник с честью сдержал звук.
Салаги, подгоняемые строгими взглядами дедов, так сильно тужились, так звенели-гремели струями о фаянс, как будто хотели пробурить его насквозь. Пленница зажала уши, ибо плеск прямо-таки невидимой рукой расслаблял её бедный сфинктер, будил стадное чувство, но звук проникал и сквозь ладони. А может, это только чудилось? Как бы там ни было, руки быстро пришлось опустить и вновь зажать отверстие — иначе никак.
Ева молила судьбу, чтобы хоть поскорее заглохли струи, не манили, не соблазняли подражать — но её ждала ещё одна, более суровая пытка. В кабинках скоро воцарилась тишина, через раковины пошла умываться очередь. Пошла неторопливо, как в поезде. И оказалось, что тишина в соседней кабинке сводит с ума похлеще всякого плеска. Там, за тоненькой гетинаксовой перегородкой, пустой унитаз в полной готовности услужить, заманчиво мерцает вода в глубине, тонкая струйка стекает по коричневой дорожке, побулькивает, манит, манит, обещает невиданный кайф после полного расслабления… Всего в двух… да что там — в одном шаге, в полушажке! И — никак. Близок локоть, да не укусишь, — мелькнуло в голове. — Ох! Близок…
Салаги снаружи шумели, гутарили пополам с матерком и похабщиной. Распалились, глаза, небось, горят. Что они сделают с полуобнажённой полногрудой девушкой, если найдут, не хотелось думать.
Надо было терпеть. В животе заурчала выпитая в комнате вода. Ох, ещё и это! Похолодела спина, и без того голая — сейчас питьё пойдёт в мой бедный пузырь! Зачем она только пила? Машинально, наверное, так во рту было песчано-пустынно. И сейчас всё равно сухо, но это ей как-то безразлично, не мучит. Телу пытка только в одном месте, зато — на совесть. Боль перебирает все способы заставить свою хозяйку открыться. Она то давила распухающим камнем, то холодным, то раскалённым, то колола иглой, то сразу щетиной иголок, то впрыскивала в сознание мысль: "А если лопнет?", то заставляла взглянуть на живот и ужаснуться. Верхний край пузыря вылез уже на палец выше пупка, трусы так растянулись — аж трещат, из плотных они стали полупрозрачными, показали темноту лобка…
Вдруг некстати совсем вспомнились слова Киры:
— Ты думаешь, это так просто — терпи напропалую, и всё тут? Между прочим, профессиональная писсингистка должна бать натренирована не хуже спортсменки. Как несколько спортсменок, вместе взятых. Не веришь? Считай.
Брюшной пресс нужно иметь мощный, как у гимнастки. Один сфинктер, без поддержки со всех сторон, не справится. И другие мышцы надо держать в тонусе, приходится ведь зажиматься всем телом, когда очень припекает, надо, чтобы сдюживали. Так что гимнастку имеем.
Нужно уметь и расслаблять животик, не мешать пузырю расширяться во все стороны. Это уже компетенция скорее дзюдоистки или ещё какой восточной единоборщицы. Два.
На последних стадиях терпежа надо уметь дышать еле-еле, чтоб диафрагма как можно меньше ходила, давила. У женщин ведь брюшное дыхание. Значит, надо уметь обходиться минимумом кислорода, как ныряльщица. Это три.
А общая закалка? Носоглотка должна быть в полнейшем порядке. Представь, что в решающий момент ты кашлянула. Или ещё хлеще — чихнула. Сначала сверху, воздухом, потом снизу — струёй.
Нервы должны быть железными. Если соперница скорчит рожу или язычок высунет, бывало такое на соревнованиях — надо уметь сдержаться, не хихикнуть. В последние моменты и слабый хихичок может тебя взорвать, сдетонировать. Владей собой, как шахматистка.
И учись у коньковых фигуристок и художественных гимнасток в моменты наивысшего напряжения сохранять на лице если не улыбку, то хотя бы радостное выражение. Мол, всё нипочём.
Бикини надо уметь носить, как фотомодель. И ещё одно сравнение, деликатное. Надо уметь мириться с тем, что внутри твоего живота, в самом интересном месте, бесчинствует что-то неприятное, приносящее страдания, и только лишь потом какие-то выгоды, как… как… извини, представительницы второй древнейшей профессии. Кстати, они не решают сами, когда закончить… м-м-м… сеанс, когда сдаться. Уступают внешней силе. И в писсинге только так. Сама не сдавайся, борись до последнего.
Ева горько усмехнулась. В ней даже половинки спортсменки не сидело. Приёмы применяла самые примитивные: сгибалась-разгибалась, до дрожи во всём теле сжимала сфинктер, скрещивала ноги, нажимала на уретру, закусывала губу. Когда не помогало, изобретала новые: чуток подпрыгивала на месте, не отрывая пальцев от тапок, чтобы не шуметь, жала внизу обеими руками, поочерёдно напрягала мышцы сфинктера и ягодиц, приседала на корточки.
Вдруг снаружи раздался голос, и душа у нашей мученицы ушла в пятки — так обращаются к незнакомому человеку, типа "Эй, ты!" Но, к счастью, это были разборки мужские,
