Она всегда была приветлива, но после нескольких лет нашего общения я научился улавливать в её голосе некоторые интонации, которыми Д. невольно показывала своё настоящее настроение. Сейчас её ничто не тревожило. Она радовалась тому, что выдался столь хороший вечер, и забывала обо всём, что могло бы его омрачить. Аликс улыбалась, смотря на неё, а Даниэль гомерически хохотал, всякий раз когда они с Д. пересекались взглядами, и последняя радостно махала мужчине рукой. Мне стоило бы порадоваться за Д., но, увы, я не мог с собой ничего поделать – тоска полностью овладела мной.
Из залы громыхнуло смехом, и в мансарду впорхнула мадам Лебединская. Каждое её явление вызывало у меня улыбку. В ней чувствовалась какая-то чуткость и лёгкая тоска, сродни моей. Пожалуй, это была именно та персона, с которой мне бы хотелось сейчас поговорить. Она меня понимала. И я понимал её. И мы оба понимали, что понимаем друг друга. Мадам Лебединская выдохнула какой-то непонятный смешок и села в своё любимое кресло. Я специально передвинул его в мансарду ещё днём, как будто чувствовал, что мадам понадобится здесь присесть. Мы помолчали, она – переводя дух, я – не желая начинать разговор, но наслаждаясь обществом, а после она спросила:
– Что, опять прошлое тревожит?– я молча кивнул. Она ещё чуть-чуть помолчала, а потом продолжила говорить.– Ты когда-нибудь гулял по той тропе?
Она указывала на аллею из яблонь, которую было очень хорошо видно с мансарды в лунную ночь. Внутренний дворик плавно переходил в сад, а сад упирался в высаженные в несколько рядов яблони. Деревья уходили куда-то вдаль, к реке. Я задумался и понял, что никогда не бродил там – ноги уносили в другую сторону во время променадов. К карьеру, к дороге, на вырубку. Но не к реке. И не через яблоневую аллею.
– Не припоминаю. Кажется, нет, не гулял,– мадам Лебединская хитро улыбнулась:
– Видишь, яблони сейчас цветут?
– Вижу.
– Ты знаешь,– она встала с кресла и прислонилась к перилам по левую руку от меня,– эта грусть по прошлому… она в тебе от матери.
– Пожалуй.
– И у неё ведь был способ справиться с тоской.
– И какой же?– я с интересом взглянул на мадам. Всё-таки она ещё имела в рукаве козыри, которыми могла меня удивить.
– Пойдём, я кое-что тебе покажу,– она взяла меня за руку и, бодро цокая каблуками, зашагала через зал к выходу в коридор. Д. попыталась что-то сказать нам, но ни я, ни мадам Лебединская не хотели ни с кем разговаривать сейчас. Мадам провела меня через многолюдную комнату к двери. Перед тем, как покинуть зал, я оглянулся.
Как же счастливо они выглядели! Каждый буквально светился радостью. Боже, почему я так не могу? Радоваться тому, что сейчас можно не грустить – до чего же сложно!
Свет в коридоре был выключен. Луна нарезала тени на полосы, освещая пол сквозь частые окна. Мадам Лебединская резво шагала в тёмный угол, к неприметной лестнице на чердак. Я очень редко туда заходил. Только когда искал какую-нибудь затерявшуюся вещь. Обычно искомый предмет находился в верхних стопках собранного там хлама, поэтому вглубь я не забирался никогда. Мадам легко вспорхнула на самый верх, откинула люк и исчезла где-то в открывшейся темноте. Пока я карабкался по перекладинам на чердак, оттуда явственно слышались звуки бурной деятельности мадам Лебединской.
Она что-то двигала, чем-то шуршала. Сверху раздавались непонятные хлопки, скрипы – мадам явно искала что-то, что было очень далеко, погребено под грудой ненужных и бесполезных вещей. Когда я просунул голову в люк и оглядел чердак, то поначалу и вовсе не заметил свою спутницу.
Она примостилась у стены под окном. Фотоны лунного света проливались из окна точно над головой мадам Лебединской. Её тёмные волосы сливались со стеной, а платье можно было легко принять за причудливую тень. Я задумался – как можно в таком платье и на каблуках лазить по лестницам быстрее юноши в брюках? Видимо, можно.
Я залез на чердак и подошёл к окну. Теперь я уже мог рассмотреть происходящее и не быть обманутым мраком. Мадам сидела, держа на коленях какую-то книгу похожую на ежедневник. Отчего-то я сразу догадался, что это такое, но для приличия спросил:
– Интересное чтиво, я полагаю?– она улыбнулась. На сей раз без малейшей хитринки, которая всегда, так или иначе закрадывалась в личико мадам Лебединской, когда она не была настроена на серьёзный лад. Теперь же она улыбалась по-другому. Со светлой грустью.
– Это дневник твоей мамы,– я так и знал. Она повернула книгу ко мне и положила прямо посреди квадрата бледного света.– Читай.
Я наклонился и начал вглядываться в написанное. У моей мамы всегда был разборчивый почерк. Сейчас это сыграло на руку моему зрению, которое в полумраке чердака никак не хотело фокусироваться на буквах. Мне приходилось буквально угадывать слова по силуэтам.
«24 мая.
Почти полночь. Мне опять немного тоскливо из-за всего происходящего. Слишком хочется вернуть прошлое. Дома сейчас слишком душно. Я уже не могу это терпеть. Закончу писать и пройдусь. Внезапно мне пришла в голову идея – а не сделать ли мне себе подарок? Не облегчить ли мне своё душевное состояние? Когда-то давно мама рассказывала мне, что если пройти по яблоневой аллее, что растёт за садом в направлении реки, то все грусти и печали исчезнут. Но есть два важных условия. Первое – чтобы выйти оттуда счастливым, яблони должны цвести. Как сейчас. И второе условие: чтобы выйти из этой аллеи, нужно вовремя повернуть назад. Иначе, как говорила мама, можно уйти и не вернуться. Страшновато. Но я же всегда знаю когда остановиться. И, к тому же, сегодня гораздо тоскливее, чем обычно. Мне нужна отдушина. Решено. Сегодня буду гулять в яблоневой аллее. Встречу свой день рождения там, среди деревьев, усыпанных белыми цветами, ступая всё дальше по нежным лепесткам…»
– Двадцать пятое мая…– я припомнил кое-что.– Она исчезла в этот самый день.
– Вернее, той самой ночью,– поправила меня мадам Лебединская.
– И что с этого?
Лебединская посмотрела на меня с лёгким недоумением:
– Что же ты, не видишь? Тут ведь напрямую сказано – тебе нужно идти в яблоневую аллею.
– Зачем?– не понял я.– Насколько я понимаю, моя мама потому и пропала, что пошла туда гулять.
– Ты читал не слишком внимательно. Если выйти вовремя, то ничего плохого не случится.
– Но как же понять когда наступит это самое «вовремя»?
– А это уже самому тебе нужно решать,– развела руками мадам. Она откинула прядь иссине чёрных волос со лба и, печально вздохнув, встала на ноги и покинула чердак, оставив меня наедине с противоречивыми мыслями.
Ведь ничего же не произойдёт плохого, если я прогуляюсь по яблоневой аллее ночью? Я прекрасно знаю куда эта аллея выходит. Там нет ничего страшного, никаких чудищ или призраков. Это самые обычные деревья, самая обычная тропа между ними. Но тогда отчего мне становится так жутко, стоит лишь подумать о том, чтобы пройтись там?
Страх этот абсолютно иррационален. Нет ничего плохого в том, чтобы в моменты тяжкой грусти устроить себе променад в сени цветущих яблонь под воскового цвета луной. Прошли года после исчезновения матери. И я до сих пор не знаю что с ней. Быть может она всё ещё жива и начала новую жизнь, сбежав от всех нас. А возможно, что она просто бросилась в реку, или же повстречала кабана в ту ночь. Однако что бы с ней ни случилось, яблоневая аллея точно не является причиной загадочного исчезновения моей несчастной матушки.
Я встал с пола и отряхнул брюки от пыли старого чердака, где не убирались уже несколько лет. Всё-таки я пройдусь по этому таинственному маршруту. Не столько для того чтобы развеять свою грусть, сколько для развенчания несущественных страхов. Таким образом, я смогу ещё и отвлечься от дурных мыслей. Спустившись в коридор, я прислушался.
Смех из залы оживил во мне память о детстве, когда в нашем доме проходили суаре почти каждую неделю. Теперь же Санктум Санкторум принимал гостей только по особым случаям. Что за случай был сегодня? Слишком тяготили одиночество и пустота ветхого дома. Старого, забытого всеми дома, стоявшего за тёмно-зелёными лугами, мрачным, тоскливым лесом и золотистыми полями, где гуляет вольный ветер. А на реке неподалёку резвятся голавли, вылавливают из воздуха мух и, сделав изумительное сальто, ныряют обратно в хрустально чистую воду, разбрасывая тучи брызг.
