– Уверена, Дзмаре справится, – говорит советница по пилотам Декакель Ончу, – а теперь можно приступить к насущному вопросу перед Советом, а именно – что нам делать с положением у Врат Анхамемата?
Декакель Ончу чрезвычайно заботят Врата Анхамемата – дальние из двух прыжковых врат станции Лсел, которые ведут в регион космоса, куда еще не дотянулись руки тейкскалаанцев. За последнее время она потеряла не один разведывательный корабль – один еще можно было бы списать на несчастный случай, – а два, и оба в одном и том же месте. Потеряла из-за того, с чем не могла вступить в переговоры. Исковерканные и трещащие от радиоактивных помех сообщения, отправленные перед тем, как разведчики замолчали, казались тарабарщиной; что хуже, потеряла она не только пилотов кораблей, но и долгие имаго-линии памяти, к которым эти пилоты принадлежали. Обобщенные разумы людей и их имаго-линий не спасешь и не поместишь в разум новым пилотам, если не найти тела с имаго-аппаратами – а это невозможно, ведь они уничтожены.
Остальной Совет это мало заботит – пока что, но еще озаботит в конце собрания, когда Ончу включит те обрывки записей; озаботит всех, кроме Дарца Тараца. Дарц Тарац ощущает прилив ужасной надежды.
Он думает: «Наконец-то есть империя еще больше той, что пожирала нас по кусочкам. Быть может, время пришло. Быть может, моим ожиданиям конец».
Но эти мысли он держит при себе.
Глава 1
И вышел из-за крупного газового гиганта по координатам В5682.76R1 корабль, и встала на носу его императрица Двенадцать Солнечная Вспышка, и осияла пламенем своим бездну из края в край. Лучи света ее, раскинувшиеся подобно копьям-спицам ее трона, коснулись металлических корпусов, где обитали люди сектора В5682, и озарили их. Десять небесных тел зафиксировали сенсоры корабля Двенадцать Солнечной Вспышки, один наподобие другого, и впредь это число не росло. Мужи и жены в тех корпусах не знали ни времен года, ни подъема, ни упадка, но жили бесконечно на орбите, дома планетного не имея. Крупнейший из тех корпусов именовался станцией Лсел – что на наречии ее народа означает «станция, которая слышит и которую слышат». Но местные с годами замкнулись в себе и с неохотой шли на контакт, хотя были способны к языку и тотчас к обучению приступили…
«История экспансии», книга V, строки 72–87, аноним, приписывается историку-поэту Псевдо-Тринадцать Река, работавшему во времена правления императора всего Тейкскалаана Три Перигея
* * *
Для путешествия в империю Тейкскалаан требует следующие удостоверения личности: а) генетическая запись, подтверждающая исключительное право собственности на свой генотип и отсутствие клонродов, ИЛИ нотариально заверенный документ о том, что ваш генотип уникален как минимум на 90 процентов и ни одно другое лицо не имеет на него ЗАКОННОГО права; б) перечень товаров, имущества, валюты и объектов интеллектуальной собственности для ввоза; в) разрешение на работу от зарегистрированного в Тейкскалаанской системе работодателя, подписанное и нотариально заверенное, с указанием зарплаты и обеспечения, ИЛИ справка об отличных результатах на экзаменах Тейкскалаанской империи, ИЛИ приглашение от физического лица, государственной организации, бюро, министерства либо другого уполномоченного лица вместе с уточнением дат пребывания в космосе империи, ИЛИ справка, подтверждающая наличие средств для самообеспечения…
Анкета 721Q, заявление на получение визы в иностранных секторах
Махит опускалась к Городу – столичной планете в сердце Тейкскалаанской империи – на семени-челноке: скорее пузыре, чем судне, где едва ли вмещались ее тело и багаж. Она вылетела с борта имперского крейсера «Кровавая Жатва Возвышения» и прожигала атмосферу на траектории к поверхности планеты, из-за чего вид искажался. Таким она впервые увидела Город своими собственными глазами – не на инфокарте, голограмме или имаго-воспоминании: в нимбе белого пламени, светящимся, словно бесконечное мерцающее море: целая планета, обращенная в величественный и урбанистический экуменополис. Здесь даже темные пятна – еще не одетые в металл старые метрополии, пришедшие в упадок районы, укрощенные остатки озер, – казались населенными. Лишь океаны остались нетронутыми – но тоже переливались, словно сине-бирюзовый бриллиант.
Город был очень красивым и большим. Махит нередко бывала на планетах – ближайших к станции Лсел, не совсем враждебных для человеческой жизни, – и тем не менее увиденное повергло ее в благоговение. Быстрее забилось сердце; от пота прилипли ладони к ремням безопасности. Город выглядел именно так, как его всегда описывали в тейкскалаанских документах и песнях: жемчужина в сердце империи. С сияющей атмосферой в придачу.
<Такое впечатление и задумывалось>, – сказал ее имаго. Он был слабым привкусом помех на кончике языка, проблеском серых глаз и темной от загара кожи на периферии зрения. Голос на задворках разума, но не совсем ее: где-то ее лет, но мужской, и задорно-самодовольный, и рад оказаться здесь не меньше ее. Она почувствовала, как ее губы изгибаются в его улыбке – тяжелее и шире, чем комфортно мышцам ее лица. Они еще не привыкли друг к другу. Его выражения еще были слишком сильными.
«Проваливай из моей нервной системы, Искандр», – послала она ему мысль с шутливым укором. Имаго – то есть имплантированной, интегрированной памяти предшественника, наполовину обитающей в ее неврологии, а наполовину – в маленьком керамико-металлическом аппарате, прицепившемся к спинному мозгу, – не полагалось захватывать нервную систему без согласия носителя. Впрочем, в самом начале отношений согласие – штука сложная. Версия Искандра в ее разуме все еще помнила, что имеет тело, так что иногда он пользовался телом Махит как своим собственным. Ее это беспокоило. Между ними все еще оставалось расстояние – а пора бы уже стать единым человеком.
Впрочем, в этот раз он удалился легко: искрящая щекотка, электрический смех.
<Как пожелаешь. Можешь показать, Махит? Хочется еще разок полюбоваться>.
Опять взглянув на Город – уже ближе, и космопорт поднимался навстречу челноку, словно цветок из страховочных сеток, – она пустила имаго посмотреть ее глазами и ощутила прилив его восторга, как свой собственный.
«Что ты там видишь?» – подумала она.
<Мир>, – ответил имаго, который при жизни был лселским послом в Городе, а не звеном длинной цепочки живой памяти. Он ответил на тейкскалаанском, омонимом: одно и то же слово обозначало и «мир», и «Город», а также «империя». Уточнить невозможно, особенно на высшем имперском диалекте. Приходилось следить за контекстом.
У Искандра контекст был двусмысленным – к чему Махит уже привыкла. И терпела. Несмотря на все ее годы изучения тейкскалаанских языка и литературы, его владение находилось на качественно ином уровне – который достигается только после практики в языковой среде.
<Мир, – повторил он, – но и края мира>. «Империя – но и места, где империя заканчивается».
Махит тоже ответила на тейкскалаанском – вслух, потому что больше в челноке не было никого, кроме нее.
– Ты сказал бессмыслицу.
<Да, – согласился Искандр. – В мою бытность послом я привык говорить бессмыслицу. Сама попробуй. Это довольно забавно>.
В ее теле, один на один, Искандр пользовался самыми фамильярными формами обращения, будто они с Махит клонроды или любовники. Самой Махит не доводилось произносить их вслух. На станции Лсел у нее остался биологический младший брат – ничего более похожего на клонрода у нее никогда не будет, – но он понимал только язык станционников, так что говорить ему «ты» на тейкскалаанском было и бесполезно, и невежливо. На «ты» она могла бы обращаться к тем немногим, кто учился вместе с ней на языковых и литературных курсах – например, ее старая подруга и одноклассница Шарджа Торел поняла бы комплимент правильно, но Махит и Шарджа не разговаривали с тех пор, как Махит отобрали для того, чтобы стать новым послом в Тейкскалаане и принять имаго предыдущего. Причина их мелкой ссоры была очевидной и пустячной, и Махит об этом жалела – но исправить уже ничего не получится, разве что извиниться в письме из центра империи, который мечтали повидать и она, и Шарджа. То есть это вряд ли поможет.
