— Ну, нет, — спохватился я, только теперь вспомнив про свою «миссию». Такую возможность упускать нельзя. Чутье мне подсказывало, что до сих пор, из-за плохой ориентации в обстановке, этот человек говорил что-то близкое к правде, во всяком случае то, что думал. Пусть продолжит в том же духе.

Я послал к нему шайтана. Любитель вопросов попросил слово. Председатель, склонившийся уже к мысли, что парад-смотр и так слишком затянулся и пора остановить его, вдруг в силу нахлынувшего неизвестно откуда и совсем неуместного чувства демократизма решил дать возможность реабилитироваться и этому «грешному». Какая опрометчивость!

— Я все-таки не услышал ответа на вопросы, заданные мной и моим коллегой, — твердо заявил товарищ.

Публика, естественно, разинула рты. Такого она не ожидала.

— Ваш коллега, как вы должны были заметить, буквально минуту назад снял свой вопрос, признав его нелогичным. Пора бы и вам последовать его примеру, — с крайним раздражением ответил за диссертанта Алим Акрамович.

— Алим Акрамович, я считаю, что снятие вопроса моим коллегой — это его личное дело. Хотя, догадываюсь, почему он это сделал, но не хочу отвлекаться на такую мелочь, — заявил настырный товарищ. — Считайте, что у меня тоже возник тот же вопрос, и мне, в отличие от моего коллеги, хочется получить на него ответ, притом от диссертанта.

Что тут началось!.. Не диссертант, хотя он и осмелел к концу спектакля, а весь Ученый совет во главе с председателем как по команде набросился на «вольнодумца». Тема спора очень быстро ушла от диссертации (а науки она вообще не коснулась). Разговор был успешно переведен в русло личных препирательств. Вначале объект нападения успевал парировать атаки меткими замечаниями о «достоинствах» самих нападающих. Постепенно большинство начало одолевать его. Бедный шайтан, при всей своей проворности, видимо, не успевал выбрасывать на свет божий очередную, необходимую правду, запрятанную в темных лабиринтах мозга объекта. В конце наступление под внешне не выставляемым напоказ дирижерством Алима Акрамовича стало настолько интенсивным, что объект был не в состоянии даже рта раскрыть. Его не слушали, а мастерски продолжая и дополняя друг друга, закидывали контрвопросами, основная цель которых сводилась к тому, чтобы правдами и неправдами скомпрометировать «наглеца». Стенографистки обалдело слушали все это, опустив руки. При таких темпах они все равно ничего не успели бы зафиксировать.

Диссертант так и не вмешался в происходящее. Его испуганное вначале лицо постепенно приняло равнодушное выражение. Через некоторое время он уже спокойно, с нескрываемым любопытством наблюдал за происходящим — мол, как же сможет выкрутиться из этой заварухи нежданный критик его работы?

Под конец атакуемый сник, опустил голову и полностью замолк. Я вытащил листок и увидел только что возвратившегося шайтана. Он стоял весь в поту, также с виновато опущенной головой. Это был полный провал. Когда я покидал конференц-зал, сзади донесся довольный голос Алима Акрамовича:

— Прекратим дебаты, мы теряем время. Протокол заседания хотя бы с одним голосом «против» смотрится убедительнее, чем со стопроцентным «за». Сейчас начнем слушать отзывы официальных оппонентов…

— Ну что, друг, показали они тебе, как надо работать?

Шайтан опять опустил мохнатую голову.

— Во всяком случае, я теперь понимаю, почему мне предписывали поучиться у них. Правды в голове у этого типа было предостаточно. Но мне не давали возможности вытаскивать ее вовремя.

— Не оправдывайся. Признайся, что они утерли тебе нос. Мы с тобой даже услужили им. «Протокол с одним голосом «против» смотрится убедительнее, чем со всегда подозрительным, стопроцентным «за». Слышал?

Шайтан не отвечал. Я сложил листок и побрел домой. Мы с ним были как побитые собаки. «Да, их голыми руками не возьмешь. Впредь надо тщательно готовить операции. Промахи, оказывается, приводят к противоположным результатам. Надо быть осторожней. По дороге домой перед моими глазами стояла еще одна сцена раскаяния, где чуть ли не плачущий член Ученого совета пытался уверить свирепого шефа, что его «какой-то шайтан попутал».

— Ничего у вас с ними не выйдет, — сказал шайтан дома. — Все это пустое.

— Не расстраивайся. Если нам удастся немного расшатать авторитет шефа, то все остальное само собой рухнет, как карточный домик.

— Авторитет? Ты думаешь у него есть авторитет? Если это авторитет, то скажи мне, пожалуйста, как на вашем языке именуется такая способность, как умение держать других в страхе, мало того, заставлять их пресмыкаться перед собой? А если все-таки это авторитет, то как ты его собираешься расшатать? Ведь это фактор не изолированный! О его устойчивости ревностно пекутся ваши месткомы, всевозможные общества и советы института. Ведь это недурно сколоченная вашим шефом иерархическая постройка!

Это уже было слишком! Я — человек, можно сказать, высшее создание природы. А какой-то шайтан пытается учить меня уму-разуму. Разве не его мы обвиняем в извращении таких понятий, как авторитет, честность, целеустремленность?.. Я с трудом сдерживался.

— Я знаю, что такое авторитет. На земле живет много людей, к которым это слово имеет прямое отношение. А сейчас я употребил это понятие по привычке, машинально, можно сказать, условно. Это, в конце концов, дурацкая привычка, приобретенная мной в этом институте.

— Ша, ша, ша, — предостерег меня шайтан, — не выходи из себя. Давай разберемся по порядку — что есть что. Можешь ты провести четкую границу между авторитетом человека, с одной стороны, и страхом, робостью перед его властью, страхом перед его хитростью, способностью внушать свое мнение окружающим, вероломством, коварством, с другой? «Не могу! — тут же про себя отметил я. — На кой черт я опять сцепился с ним? Не смогу я ответить на этот вопрос. Мало того, я не знаю в нашем институте никого, способного дать четкий ответ на этот вопрос».

Не зная, как выйти из положения, я в отчаянии набросился на него:

— Это твое племя путает людей! Это следствие вашего внушения: люди неосведомленные, ограниченные, люди с чувством собственной неполноценности возводят в авторитеты людей, сильных в карьеризме и неприкрытом властолюбии.

— Значит так. Если отвлечься от твоей жалкой клеветы на наше племя, ваш, так называемый, авторитет есть понятие очень и очень относительное. И, судя по всему, его смысл сильно зависит от того, кто и в какой ситуации пользуется им?

— Все пользуются этим понятием так же, как и любым другим, в силу своей компетентности или, скорее, испорченности.

— Ну вот, — удовлетворенно произнес шайтан, — это я и хотел услышать. А свои грехи нечего сваливать на шайтана… Сколько бы я не был зол на своих, все же мне обидно за них… Ну, а как ты еще хочешь расшатать этот, так называемый, авторитет шефа? — примиренчески заговорил вдруг шайтан. — Разве не этим мы занимались до сих пор?

— Надо заставить его самого сказать вслух то, что у него на уме, когда он особенно остерегается этого.

— Ну что ж, если только в этом дело, устрою я тебе это удовольствие. Желание компаньона для меня закон, — приложив руку к груди, слегка поклонился шайтан.

— Только, конечно, не в каком-нибудь пустяковом деле. Он ведь в мелочах подчеркнуто правдив и откровенен. Обычная игра на обывательскую публику…

— Не думаешь ли ты, — перебил он меня, — что я заставлю его публично накричать на какого-нибудь проходимца не из его приближения, например, такое: «Не подпишу твои документы на Брюссельскую конференцию! Твоя работа даже близко не тянет на международный уровень!» Он это делает и без моей помощи.

— Прекрасно, так давай за дело…

Честно говоря, я не совсем представлял, как поставить этот эксперимент. Все вокруг, и в первую очередь натура шефа, оставались для меня еще достаточно сложными загадками. И чтобы планировать операцию с гарантированным успехом, казалось, надо было быть по меньшей мере «прожженным жуком», «стреляным воробьем», «сильным», «находчивым», «тонким» и «политиком», вместе взятыми, притом в большей степени, чем мои «друзья». Надо было вникнуть в скрытую подоплеку интриг институтского масштаба. Заглянуть в чрево, где они рождаются и откуда выползают спрутом в виде целенаправленных замыслов, определяющих сегодняшнее состояние и лицо института. Вопрос был психологический, где-то немного биологический и, если подойти к этому шире, может, даже философский!