И только произнеся эту реплику, Саня осмыслил, что всё как раз случилось, случилось нечто настолько страшное, что и думать об этом не хотелось. До конца ещё не веря в реальность чудовищного события, произошедшего у него на глазах, журналист замолчал и требовательно смотрел на Зеленко, как бы ожидая от него разубеждения, но опрокинувшееся лицо чиновника лишь удостоверяло, что творящийся кошмар не наваждение и не дурной сон. Степаныч побелел, поперхнулся сигаретным дымом, отшвырнул окурок, как бы стараясь этим жестом оттолкнуть от себя пугающее зрелище, и с выпученными глазами и трясущейся челюстью бросился бежать. Какое-то время Саня тупо смотрел туда, где только что стоял его собеседник. Потом, боясь бросить взгляд на место катастрофы, зафиксировав голову до такой степени неподвижно, что свело мышцы шеи, повернувшись всем корпусом, механически переставляя ноги, вошёл в вестибюль здания суда. Передвигаясь словно робот, Саня направился к сидевшим за стеклянной перегородкой людям из своей московской компании. Те, уставившись на мерцавшую «плазму», не заметили его приближения, а предельный режим громкости мешал им услышать грохот обвала. Правозащитники и журналисты с азартом обсуждали новостной сюжет местного телевидения, в котором привычно восхваляли губернатора, приписав ему заслуги совсем другого человека. Один из адвокатов, позади которого остановился Саня, оглянулся и подмигнул ему в полной уверенности, что отсутствующее выражение лица клиента является реакцией на увиденное по «ящику».

– Знаешь уже? Лихо, да? – самодовольно улыбаясь, проговорил юрист. – Ну, ничего, мы их уделаем! Вот увидишь: уде-елаем!

– Там…, – проговорил Саня, неопределённо и робко разводя руками. – Там…

Он больше не в силах был произнести ничего. «Там…твердил он, – там… там…» Он повторял это бессчётное количество раз. Поднялись со своих мест и подошли к Сане его компаньоны, тормошили парня, пытаясь разобраться, в чём дело. Кто-то ворвался в вестибюль с улицы и страшно кричал, призывая на помощь. Все, кто здесь находился, включая дежурного милиционера, бросились вон, и Саня остался один. Он, не мигая, глядел на телевизионный экран, с которого что-то вещал губернатор, и повторял лишь одно: «Там… там… там…»

«Старый Арбат» – ароматные слова, словно утренний кофе отпускника, проснувшегося рано (без будильника, по привычке, по привычке уработавшейся ломовой клячи), но непосредственно по пробуждении вспомнившего, что спешить некуда, можно понежиться в постельке, а вместо того чтобы второпях давиться растворимой бурдой, пытаясь очередной дозой кофеина понудить организм к производственной активности, – заварить себе чашечку крепкого тягучего напитка и выпить небольшими медленными глотками. В такие-то вот внезапно неспешные минуты, до слезы ясно осознав, что впереди у тебя двухнедельная вечность, исполненная безмятежной неги, и можно поистине насладиться кофе, постичь умом своим, для чего Господь спустил на землю усеянные небольшими зеленоватыми зёрнышками ароматные кусты, для чего вразумил людей сушить, обжаривать и молоть эти зёрнышки.

Что же касается Арбата, то и его прелесть сполна раскрывается тоже утром. Не в лиловых сумерках, пронизанных первыми вспышками неоновых искр центрового гламурного безумия, и не в пору ночной ресторанно-таксистской свистопляски, и, само собой, не днём, когда нескончаемая толпа, достигнув верхнего экстремума в своём бесконтрольном размножении, сродственном размножению раковых клеток, начинает пухнуть, подниматься, как дрожжевое тесто, затапливать всё пространство узкой улицы по вторые-третьи этажи домов… Нет, утром, утречком, в конце лета. Не самым даже ранним утром, когда уже вовсю трудится районное отделение банка сбережений, тогда как расположившиеся по соседству магазинчики, сами названия которых есть антоним бережливости, только лишь позёвывают дверными проёмами, нехотя раздвигают жестяные веки витринных жалюзи. Именно, утром, когда первые торговцы сувенирами начинают раскладывать на прилавках аляповатые безделушки, ожидая интуристов, ошалевших от московского широкого разгула и потому нежадных; когда уличные художники ещё не успели повсюду расставить и развесить свои картинки – хитрые силки на несостоявшихся Джоконд из провинции. Утором, когда патентованная метла дворника-таджика уже взвихрила с мостовых предписанное управдомом количество пыли, которая теперь стоит в воздухе, подрагивает в розовато-золотистых солнечных лучах, помогая высветить, подчеркнуть столичные объёмы да средневековую кривоколенность окрестных кварталов. Конечно же, утром, когда интеллигентски рефлексирующую арбатскую тишину бесцеремонно загоняет в подъезды визгливый, чудно интонированный диалог (впрочем, не так странен пронзительно громкий разговор, как его участники: непостижимым образом явившаяся из диких степей в центр мегаполиса скифская каменная баба с плоским круглым ликом – но, разумеется, живая, наиживейшая, поминутно поправляющая на грубо вытесанных грудях и ягодицах фанерные листы с меню ближайшего ресторана – и раздающий рекламные листовки негр). Итак, говорю я вам, утром, когда лениво разбредаются по своим рабочим местам на панели странные персонажи, словно бы явившиеся из отлетающих в небеса тревожно-томительных снов горожан: позёвывающие зазывалы в костюмах а-ля рюсс, потрёпанные бутафорские пираты, церемониймейстеры в камзолах и сбившихся набок париках, склонные к педофилии гигантские поролоновые куклы… Словом, в тот час, когда Арбат находится в руках своих профессиональных хранителей, а праздно-любопытной публики пока, к всеобщей радости, мало.

Лишь краткой утренней порой можно причаститься ко вкусу песенно-текучей асфальтовой реки и её многочисленных притоков: увидеть новыми глазами знакомые ещё по школьным хрестоматиям здания; в очередной раз придирчиво оглядеть изваяния-новоделы и новоделы-постройки, чтобы в очередной раз убедиться, насколько болезненно приживаются они на древней почве; в подробностях рассмотреть открыточные фронтоны с пленяющими неброской прелестью башенками, балкончиками, барельефами, розетками… Казалось бы, именно с этой целью – увидеть воспетую бардом улицу – не поддающееся исчислению количество экскурсантов, понукаемых бездушными погонщиками-гидами или неорганизованных, самочинно-залётных, ежедневно ныряет в бесконечную арбатскую толкотню. И что же? Как идущий на нерест лосось, вклинившись между тысячами столь же целеустремлённых тушек, столбенеет в неподвижности, не двигаясь и мешая двигаться собратьям, так и запрудившие всё видимое городское пространство шлёнды препятствуют друг другу совершить предписанный путеводителями променад по Арбату.

Прогулка здесь днём есть ритуальное убийство времени. В толпе, то влекущей тебя на стремнину, то затягивающей в водоворот, то прибивающей к бережку у стоячего затона, как ни старайся, смотришь либо себе под ноги, либо в затылок впередиидущего. Тут уж не до видов из рекламных брошюрок: невозможно остановиться даже на миг, чтобы пристальнее вглядеться в красоту достопримечательных мест, ибо людской поток по своему произволу несёт тебя – щепку. Редкий смельчак найдёт в себе силы противостоять течению, упрямым островком застыть, скажем, неподалёку от «Праги», чтобы вдоволь налюбоваться мидовской высоткой, которая сквозь лёгонькое марево московской пыли кажется колоссальной сказочной скалой, где в потаённых пещерах обитают маги, вершащие судьбы мира…

А наутро Арбат вновь выглядит милым, чистенько прибранным, необыкновенно просторным, словно детская, на пороге которой замер её хозяйчик, вернувшийся после долгих каникул, замер на секундочку, чтобы оттенить момент превращения обустроенного заботливыми родителями уютного мирка в фонтанирующий нестройными звуками бедлам.

Пройдитесь в покойный ранний час по почти безлюдной улице! Вы убедитесь, что Арбат по-прежнему перетекает из прошлого в будущее, и на несколько минут сами окажетесь сопричастниками творящегося волшебства. Происходит это так. Сперва к обыденным, ординарным звукам просыпающегося города примешиваются явственные, но долетающие словно бы из другого измерения шумы: то заставит насторожиться возникший из ниоткуда по-военному чёткий стук каблуков, то начинает нервировать надоедливое шарканье за спиной, то вдруг напугает надсадное отхаркивание невидимки в двух шагах от вас; едва уловимый стук колёс свадебного экипажа Пушкина сливается с тихим перебором гитары Окуджавы и разбитным оркестром, играющим мелодию из «Принцессы Турандот»… А затем к слуховым галлюцинациям добавляются видения: по незримой меже между шумом и тишиной, между хаосом и космосом скользят фантомы миллионов прохожих (им предстоит непременно материализоваться уже через несколько часов), смешиваются с призраками бывших здешних обитателей, которым вовеки не обрести плоти. Неприкаянные тени живших некогда по соседству домовладельцев, литераторов, полярников упорно ищут своих былых пристанищ – и не могут найти: сменены замки, заложены прежние окна, прорублены новые двери…