Кроме нервного возбуждения ещё одно обстоятельство придавало Сане сил, позволяло не терять надежду на то, что сможет ещё перетерпеть, переупрямить, выиграть: он видел, что и противная сторона достаточно измотана затяжным процессом. Судья, разбиравшая Санино дело, от заседания к заседанию становилась всё беспокойнее, желчнее. Ей пора было выносить постановление, а ушлые москвичи цеплялись к каждой формулировке, козыряли своей начитанностью, опытностью. Это задевало самолюбие не в меньшей степени, чем необходимость выполнять заказ губернатора. А куда денешься?! Хотелось скорее скинуть с себя удавку ответственности, переложить решение на суд вышестоящей инстанции, и пусть там разбираются, если захотят. Пусть даже сделают ей выговор за некачественное ведение процесса, но только возьмут на себя бремя окончательного приговора. И судья, не выверив досконально свою позицию, поспешила назначить заседание, на котором мучительная для всех тягомотина должна была, наконец, прекратиться.
Здание суда располагалось неподалёку от того дома, из-за которого разгорелся весь сыр-бор. Подходя к дворцу правосудия, Саня и его присные с язвительными улыбочками отметили: за время, прошедшее после начала слушания, образец сталинского ампира был покрашен ядовитой зелёной краской, лепнина ярко белела, крыша щеголяла новым шифером, а на одном из крошечных декоративных балкончиков появилась спутниковая «тарелка». Рядом с ней красовался написанный от руки плакат: «Спасибо за уют!» «Подготовились, гады!» – отметил про себя Саня.
Этот судный день был особенно утомителен монотонностью. Всё так же дудел в свою дуду прокурор, всё так же Санины адвокаты изощрялись в правовой казуистике и красноречии, всё так же упорствовала судья в неприятии очевидных обстоятельств. Перспектива благоприятного для Сани исхода становилась всё более и более сомнительной, и журналист с бессильной злобой осознавал, что, очевидно, стал битой картой в игре, изначально сулившей соблазнительный куш.
Ближе к вечеру был объявлен перерыв. Саня вышел на облицованное гранитом крыльцо. Сигаретный дым показался горек, как вкус поражения. Раздражал запах свежей краски, которой был покрыт фасад злополучного дома напротив. Напоминая флаг чужой страны, трепетал на ветру лист ватмана с надписью «Спасибо за уют!» Рядом с Саней защёлкала зажигалка, прошёл мимо, кивнув из-за дымовой завесы, Зеленко – один из сотрудников администрации, знакомый Сане ещё по прежним редакционным заданиям. Геннадий Степанович иногда помогал начинающему корреспонденту, порой «сливал» интересную информацию, от чего-то предостерегал, что-то советовал. Саня считал Геннадия Степановича одним из немногих толковых людей в бюрократической среде: и человеческие качества тот не до конца растерял, да и продиктованное опытом взвешенное отношение к жизни вызывало симпатию. Чиновник и газетчик постепенно перешли на «ты» (хотя администратор был значительно старше), почти подружились. Но после прерванного на несколько месяцев общения, после начала суда Зеленко делал вид, что не знаком с молодым человеком. Поэтому появление его рядом Саня расценил как знак того, что Геннадию Степановичу, видимо, поручено донести до опального журналиста что-нибудь важное. Тогда Саня сам пошёл на контакт, обронив между затяжками как бы нехотя:
– Что скажешь, Степаныч?
– Да что говорить… Ты сам не маленький, понимаешь, что творишь, – без какой бы то ни было заинтересованности отозвался Зеленко. – Брось ты это дело. Ничего у тебя не получится. Московские тебя кинут, а наши не отстанут. Будешь штраф выплачивать – никто не поможет. Пока ещё можно договориться. Отойди в сторону, найди в Москве другую работу, да и всё.
Степаныч говорил тихо, как бы сам с собой, глядя в пространство, но налетевший порыв ветра отнёс струйку табачного дыма прямо в лицо, отчего Зеленко прищурился, отвернулся в сторону и тут перехватил потерянный взгляд прежнего знакомца. Грустноватая и чуть сочувствующая усмешка промелькнула на лице старого аппаратчика.
– Ты что… ждёшь каких-то конкретных предложений? – Обратился он к Сане. – Брось! Просто сдавайся и беги. Никто с тобой церемониться не будет. Ты тут на фиг никому не нужен. Сам о себе думай. И учти, меня никто ни на что не уполномочивал.
– Врёшь ты, врёшь, Степаныч! – Саня разгневался вдруг и всерьёз. – Не зря ты около меня трёшься. У вас без расчёта ничего не делается. Только я тебя слушать не стану. И передай тем, кто тебя подослал, что я их не боюсь.
– И давно ты таким смелым и принципиальным стал? Мне-то не втирай! Не знаю я тебя, что ли? В нашем городе все спят под одним одеялом, так что подноготная твоя известна.
– Ты же неглупый мужик, Степаныч! Очнись же ты! Вам всем пора очнуться. Оглянись вокруг! Ведь эти ваши свежевыкрашенные дома скоро падать начнут! Люди же погибнут! А вы всё набиваете, набиваете карманы, всё наживаетесь за счёт этих несчастных. Совесть-то должна же проснуться когда-нибудь! Да добро бы вы обогатились чрезмерно, а то всего вашего воровства хватает на шпильки жёнам да на лифчики любовницам. Мало того, что народ не цените, так и себя ни в грош не ставите. Ведь это стыдно, стыдно!
Праведный гнев душил Саню, он был настолько пассионарен, произнося свою филиппику, что пафос его подействовал даже на такого чиновного зубра, как Зеленко: тот стал как-то затравленно оглядываться по сторонам. А Саня продолжал наседать:
– Вот посмотри на эти дома, посмотри! Люди в них не живут, а мучаются на жалких квадратных метрах, а скоро эти дома для них могилой станут. Это же понимать надо! Ведь разваливается всё на глазах. Это же надо сейчас предотвратить, сейчас, пока не поздно!
В запале обвинительной речи Саня размашисто жестикулировал, указывая на окружающие постройки. И тут по мановению его руки одно из зданий – не тот дом, в котором чуть было не пострадала внучка Багдасаряна, а возведённый в брежневскую эпоху серый двухэтажный чертог, стоявший чуть ближе, – стало с гулом рассыпаться. Саня обернулся на шум и увидал на ладони своей растопыренной пятерни, патетически указывавшей на ветхий квартал, разрушавшуюся панельную коробку. Ужасающая фантасмагория продолжалась секунду, не более, но то была самая длинная секунда в жизни Сани.
Давшее осадку строение имело сложную судьбу. Изначально в нём располагался детский сад. В девяностые, когда всем стало наплевать и на детей, и на сады, здесь разместили сотрудников отдела образования Советского района города. Потом показалось кому-то, что слишком много места для мелких клерков – не по статусу. И «подселили» к ним детскую спортивную школу, благо на первом этаже сохранились помещения, в которых можно было заниматься с малышами. Одно из таких помещений открылось взору Сани за панелью, отвалившейся так же легко, как стенка карточного домика.
Мальчики и девочки в белых маечках и чёрных трусиках, поставивши руки на пояс, двигались по кругу. Дети с удивлением глядели на открывшийся вдруг их взорам городской пейзаж, но не останавливались, доверчиво полагая, что так надо. Не успел разобраться, что происходит, и тренер, командовавший: «Раз… раз! Смотрите на Настю! Молодец!» С этими словами юноша с крепким торсом повернулся, и остолбенел, встретившись взглядом с Саней. Спортсмен глубоко вдохнул, чтобы отдать новую команду, но в этот момент рухнула оставшаяся часть стены, скрыв всю промелькнувшую картину за клубами строительной пыли.
Всё это вершилось так замедленно, так по-киношному, что Саня в пылу спора с Зеленко не сразу осознал, чему стал свидетелем. В нём по-прежнему кипело возмущение, он подыскивал аргументы, чтобы втолковать Геннадию Степановичу свою позицию, сердился на себя за то, что не сразу находил нужные слова. Разрушавшееся здание воспринималось лишь удачной иллюстрацией к высказанным обвинениям, и молодой человек как-то даже вдохновился происходящим – это подтверждало его правоту. Он возвысил голос и с торжественной убедительностью провозгласил:
– Вот видишь! Видишь! Надо всего этого избежать сейчас, пока страшного ещё не случилось!
