Да не только я, думаю, распоследний распутник, увидев сияющий наготой торс Луны, потупил бы глаза, ибо в душе его трепет перед неземной красотой сдержал бы похоть… А хороша она была, эта отчаянная красавица, что, словно бы захмелев от собственной манкости, от собственной смелости, шатается ночью по небу одна. Дивно как хороша! Золотистая девическая кожа столь целомудренно-холодна, что остудит любое мечтание о плотской неге. Зато все округлости выставлены с тем коварством, на которое способна лишь утончённая развратница, неуёмно распалившая своё воображение сладострастница, которую долго мучили вынужденным воздержанием, а затем вдруг ввели в общество пылких юношей.

Куда же так спешила Луна, пролетавшая за десять минут расстояние, равное трём её диаметрам, а за час – четверть небосклона, доступного человеческому глазу? Бежала на свидание к юному возлюбленному, пока спит старый муж? Торопилась в лавку пройдохи-торговца, посулившего ей роскошный литой браслет в обмен на истёртую старомодную лампу, по слухам, принадлежавшую некогда какому-то Аладдину, а теперь без пользы пылящуюся в сундуке седого забывчивого отца?.. Кто знает!

Кто поймёт луноликую красавицу, которую смятение чувств толкнуло ночью без спутника за спасительный порог? Не постигнет женскую душу мудрец, знающий наперечёт все звёзды и указующий правоверным, в какую сторону необозримого горизонта следует обратиться, совершая намаз. Не разберёт женскую душу мореход, легко читающий старые карты и уверенно ведущий своё судно к неведомым берегам. Не уразумеет душу женщины воин, приводящий к покорности народы и царства. Не разгадал женскую душу и поэт, поведавший нам о «владычице благородных», пленнице рогатого джинна, украсившей своё ожерелье пятьюстами семьюдесятью перстнями и прибавившей к ним ещё два.

Никто не сумеет укротить восточную женщину. Нет на неё управы. Нет с нею сладу. Только смерть в силах остановить женщину, решившуюся на что-то. И, наверное, она ниспослана на землю как предвестница смерти, а смерти доверено хранить женские секреты. Наверное, так…

О, Луна, Луна! Теперь все увидели непокрытой твою голову и незакрытым твоё лицо! Перед всем светом ты опозорилась. Хватит ли у тебя духу завтрашним вечером показаться людям на глаза? Доживёшь ли ты до завтрашнего вечера?..

Какое, однако же, это увлекательное занятие – наблюдать за тем, как колышутся на ветру пальмовые ветви! К концу дня, когда жидкое золото настоится в прозрачной лазури неба и превратится в тягучий солнечный напиток, нижние ветки пальм пьяно качаются, словно бессильные зелёно-жёлтые крылья обречённых птиц. Зато верхние молоденькие веточки поворачивают полоски листьев перпендикулярно земле, чтобы не дать немилосердному светилу сжечь их сочную юность. В знойный предзакатный час лишь пожилые нижние ветви проявляют желание дать земле немного тени: они готовятся оставить наш мир, и им хочется задержаться в нём подольше, пусть даже бледной сенью воспоминаний, пусть даже мимолётной благодарностью в душе невольника-прохожего, принуждённого тащиться по делам в такую жару. Верхние же ветки озабочены лишь самосохранением. Они своим шелестом и движениями приветствуют приход ветерка: «Да, да! Мы заждались тебя! Освежи хотя бы единым порывом застой нашего существования!»

Сначала следишь за смятением пальмовой листвы, доверчиво развернувшейся к тебе всей плоскостью, рассеянно, как за живым флюгером, показывающим направление и силу нерешительного ветра. Но постепенно изумрудные штрихи верхних веток складываются в узоры, а узоры – в ожившие рисунки. Оказывается, в кронах пальм поселились табуны лошадей! Их продолговатые морды тянутся в разные стороны, ища небесного корма. Их шеи украшены ниспадающими гривами, а лбы – с вызовом вскинутыми чубчиками. Нет, это не хаотично колышущиеся при движении атмосферного воздуха отростки деревьев! Это наделённые инстинктом (а может быть и разумом!) существа. Они плавно поводят выями вслед налетевшему дуновению, они неторопливо кивают зефиру, как старому знакомому, они грациозно потряхивают гривами, отгоняя невидимых насекомых, они даже пытаются стронуться с места… А вот встревоженно закинули головы, слышно их насторожённое шуршащее ржание. Табун беспокойных зелёных зебр в десятке метров над землёй.

Людям не дано было оценить роскошь этого утра! Похоже, лишь мне одному даровали привилегию созерцать всю прелесть разгоравшегося дня (и то ведь не по заслугам, совсем не по заслугам)…

…Поднялся с постели легко, словно повинуясь чьей-то команде, сомнамбулически пошатываясь, направился к окну, ещё не осознавая зачем, и замер, опершись на подоконник, часто хлопая ресницами, перемежавшими сумрак отлетающего сна со светозарной явью.

Окружающий мир я нашёл радостно новым, осиянным невиданным прежде солнцем, которое неукротимо лучилось в небе, никогда доселе не приобретавшим столь волшебные прозрачность и голубизну. Солнечная Ниагара заливала мою комнату, тихую улицу за окном, перспективу потягивавшегося спросонья проспекта, не потревоженного пока ни одной машиной, безлюдные перекрёстки, где обескураженные собственной ненужностью светофоры всё же упрямо посылали в пространство разноцветные сигналы. Наверное, космические аппараты, отправленные наивным человечеством на поиски братьев по разуму и затерявшиеся в необитаемой вселенной, с таким же безнадёжным упорством передают абракадабру кодированных позывных в ледяной мрак галактических далей…

Между тем солярный ускоритель с каждой секундой наращивал обороты, азартно обрушивая на Землю неисчислимую массу солнечных лучей. Их поток достиг такой интенсивности, что обратился в свою противоположность, и сверхскорость стала восприниматься как замедленное движение, а сгустки энергии – как вещество. Без всякой аппаратуры, невооружённым глазом фиксировалась мною одна из глубинных тайн мироздания, к постижению которой веками шли величайшие умы человечества: свет представляет собой одновременно и волну, и частицу. Ещё минуту назад и помыслить было нельзя о возможности столь дидактичного упрощения непостижимой диалектики теургического замысла, сейчас же итог первого дня творения демонстрировался мне с наглядностью школьного пособия, изготовленного Ван Гогом по чертежам Эйнштейна.

Трудно было поверить, что мне взаправду выпала удача наблюдать за пробным перезапуском звезды! Впрочем, уже в следующее мгновение я, полуослепший, полуконтуженный выхлопом протуберанца, понял: это зрелище лишь для тех, кто хоть в чём-то соответствует требованиям демонстратора. Любой другой наблюдатель неминуемо расточается на золотые пылинки частиц Бога. Вот и моё несанкционированное присутствие при космоопыте не может завершиться ничем иным, кроме несчастного случая, которые часто сопровождают великие и дерзновенные эксперименты. При всём том, осознав свою обречённость, я в первый миг не ощутил страха перед неизбежным переходом в небытие; наоборот: душу наполняла радость предстоящего единения со светилом. Хотя уже в следующее мгновение из подводных пещер подсознания встревоженными муренами полезли вопросы трусливого маловерия: «Да хорошо ли это? Да полезно ли твоему существу раствориться в лавине сияния?»

А город продолжали заливать потоки солнечных лучей, затапливали каждый его кирпичик, каждый камешек жидким светом. Мой город превратился в Атлантиду, погребённую на дне светового океана. И так же, как на дне водоёма мелькают смутные тени верхнего мира, так и тени листьев чуть покачивавшихся деревьев осторожно ощупывали тёплую землю. Всё-таки в пучине света было не страшно, а покойно, ибо стоит лишь слегка оттолкнуться от дна, как тут же, невесомо скользя в свечении воздуха, невредимым (даже, видимо, лучшим, чем сейчас) поднимешься на поверхность…

…До самого вечера меня не оставляло восторженное утреннее ощущение. И на людей, заполонивших улицы, я глядел с сочувствием и укоризной: что же это вы прозевали волшебное начало дня? что же это ни один из вас не поднимет головы от своих обрыдших повседневных забот, не посмотрит на небо, ещё хранящее лазоревый отсвет ранней тайны?.. Так ничего и не заметили!