Еда ассоциировалась у меня с домом и заставляла сильнее всего скучать по маме, поэтому я выживала на жвачках и воздухе. Чем голоднее я становилась, тем больше забывала – и тем яростнее мой недокормленный мозг пожирал себя. Я не могла вспомнить звук маминого голоса или ее подарок на последний день рождения. Из-за всего этого казалось, что как-нибудь я проснусь и не вспомню, как с ней связаться, если вдруг решусь.

Так что однажды я подняла крышку своей школьной парты и циркулем нацарапала свой старый телефонный номер, и как только все цифры обрели понятные очертания на школьной собственности, я почувствовала себя лучше. Моя история больше не была лунным бликом на воде. У нее была своя сила и форма.

Тем вечером телефон прозвонил как-то иначе. Рационально я понимала, что такого быть не могло, но, клянусь богом, будучи в каком-то кристально-чистом всеведенье, я поняла: это звонит учитель.

При общении с власть имущими мой отец пользовался гримасой изумления. Точно такая у него была на случай, когда кто-то убирает за своей собакой на пляже. Казалось, рассказ учителя о моем нарушении его больше развлек, нежели разозлил. По крайней мере, так было, пока он не спросил:

– Просто любопытно, а что это был за номер? Который она нацарапала на своем столе, полном мусора?

Последовала долгая тишина – вероятно, учитель зачитывал цифры вслух – и он уже с выражением беспокойства опустил глаза на мой табель. Почти сразу он бросил трубку и позвал меня наверх, подальше от обеспокоенного лица Нюни, которое так и просило кирпича.

Когда дверь за мной закрылась, я ожидала, что отец меня выпорет. Вместо этого он сел на кровать и оперся локтем на одно колено. Вся злость куда-то испарилась, и он бережно – очень бережно – со мной заговорил.

– Ты была такой хорошей девочкой с тех пор, как мы уехали от Мардж. Я знаю, этот год был непростым. – Он притянул меня к себе, чтобы я могла устроиться у него под боком.

Его внешность сильно поменялась после того, как мы приехали на остров: лицо потускнело и стало более одутловатым. Но, положив голову ему на грудь, я почувствовала, что в нем самом только кожа да кости. Тогда во мне зародился новый страх: а что, если я тоже теперь выгляжу иначе? В тот момент я твердо решила оставаться настолько собой, насколько это возможно, чтобы мама смогла меня узнать.

– Ты превратилась в английскую девочку прямо у меня на глазах, – продолжил папа. – Ты вложила в это всю душу. Ты заставила меня тобой гордиться. И я не хотел все портить разговорами о маме. Но теперь ничего другого не остается из-за этого «акта вандализма», как выразился твой учитель.

Я хотела что-то сказать, но слова застряли у меня в горле.

– Ты не сможешь ей позвонить, – сказал он. – Ее нет.

Первая мысль: «А где она?» Я не могла придумать ни единого способа найти маму, если она переехала. Хотя можно было попробовать поискать на острове ирландский телефонный справочник…

Я не понимала, сколько мы молчим – время будто перематывали, как кассету. Меня охватил страх. Лицо отца казалось чужим.

– Ты меня понимаешь? – он помахал рукой у меня перед глазами. – Твоя мать мертва.

Затошнило. Под тонкой тканью кардигана выступил пот.

– Как? – сумела я произнести.

Он выглядел потерянным, его тоже захлестнули эмоции.

– Она покончила с собой. Утопилась. Понимаешь?

– Где? Когда?

Он помолчал, зная, что эти детали сделают мне только хуже.

– Уотерфорд. Несколько недель назад.

Напоминало чувство вины: мы часто выбирались туда на каникулы всей семьей. Неожиданно мне захотелось, чтобы у Нюни было пианино. Я извлекла бы из него такую мелодию, которая обратила бы все остальное в белый шум.

– Как ты узнал? – спросила я, дрожа всем телом.

– Ты помнишь Джеймса? Мы поддерживали связь.

Я помнила Джеймса. Самый толстый, самый противный отцовский приятель со стройки. Мама презирала его. Отец же относился к нему с антропологической привязанностью – как Джейн Гудолл[43] любила своих шимпанзе, но никогда не считала себя одной из них. Если бы мама узнала, что новость о ее смерти сообщил Джеймс, она бы еще раз умерла.

– Нам нужно вернуться на ее похороны.

– Они уже были.

– Нет.

– Да. Мне очень жаль, малышка. Они были в прошлую субботу. Джеймс сказал, что все было так, как она сама бы хотела. Везде стояли вазы с желтым зеленчуком, священник спел псалом, который ей нравился. Помнишь, тот, который начинается с «Рассуди меня, Господи»?

Я вынырнула из-под папиной руки и спряталась под одеяло. Закрыв глаза, я надеялась, что шок и тошнота уйдут. Не спала, а пребывала скорее в вегетативном, обморочном состоянии: глаза были закрыты, а мир вокруг шумел и бил тяжелыми волнами.

Сон не смог выжечь сидящее глубоко ощущение, что виновата я. На следующее утро, проснувшись в той же позе, в какой уснула, я нашла на подушке подарок от Нюни. Молитвенная карточка. На картинке была изображена святая в голубой накидке с удивленным, растерянным лицом ребенка: Мариана, святая покровительница потерянных родителей.

Все стало понятно.

Я таращилась на святую сироту и осознавала, что было слишком поздно каяться в своих грехах. День ярмарки – не единственный раз, когда я бросила маму. Каждый раз, когда видела полицейского и не обращалась к нему, каждый раз, когда преклоняла колени на исповеди и говорила, что мой самый тяжкий грех – помянуть имя Господа всуе, я отказывалась от своей матери. Ее смерть – наказание мне, и приговор соответствовал преступлению. Покинув маму, я заслужила ее потерять.

В прежние времена, в нашем доме в Катскилле, дети во сне вечно пускали слюни, а в их общей спальне постоянно стоял спертый запах пота и влажных подгузников. Но в гостевом коттедже Мелани, где главный кондиционер беспрерывно гонял по комнате охлажденный воздух, они выглядели как барочные херувимы на пуховом облаке.

И не только дети чувствовали себя лучше у Эшвортов. Не считая необходимости отвечать на звонки Рэнди (перекидывать их на Фитца не получалось, потому что он обычно был слишком взвинчен, чтобы говорить долго, а Рэнди слишком занят, чтобы действительно его слушать), я была освобождена почти ото всех ежедневных обязанностей. Мне не нужно было убираться, потому что это делала Джаниса, или готовить, потому что Мелани почти каждый день приглашала присоединиться к ним с Габи за пиццей с салатом кейл или «пастой» из киноа. В Вудстоке я снова начала смеяться, шутить и, что важнее всего, по-настоящему общаться с детьми. Вместе мы исследовали территорию, скакали по грязи за лягушками, собирали нагретую солнцем чернику. Мы играли с чужими игрушками, читали книги Эшвортов, нежились в их органических пенах для ванн и смотрели их телевизор с двумястами каналами в высоком разрешении.

При этом нельзя сказать, что Мелани составляла мне плохую компанию. В моменты обострения сарказма она потешалась над своими соседями – «хиппи на полставки» – с ней даже можно было неплохо повеселиться. Меня поражала ее энергия, особенно когда она занималась на заднем дворе йогой, для которой была явно слишком взбалмошной и нервной. Будто американская чирлидерша, она сгибалась и разгибалась в позе воина. Аплодисментов была достойна и ее дерзкая гламурность: она тратила больше часа на уход за волосами, пока местные женщины высшего класса отказывались от эпиляции и пахли маслом гхи.