Для магазинов у нас с папой была выработана целая схема грабежа. Он заполнял рюкзак продуктами и оставлял его где-то в дальнем безлюдном проходе. Потом в магазине появлялась я, подбирала рюкзак и через главный вход давала стрекача до самого отеля, где мы встречались после того, как папа пропустит пару стаканчиков.

В Пиле не было плохо – лучшие закаты на острове и самое вкусное мороженое. Здесь был форт под уморительным названием «Магнус Бэрфут»[39]. Отец захотел посмотреть на водопад в Глен Мэй, так что мы помочили руки в его мощном потоке. Отец захотел сходить в музей Мананнана[40], так что мы узнали миф о волшебной чаше этого морского божества, которая раскалывалась каждый раз, когда кто-то три раза произносил над ней ложь.

– Ну все, нам крышка! – пошутил папа.

Я хитро прищурилась и улыбнулась. Чем дольше отец держал меня вдали от других детей, тем сильнее я путалась, где кончаются его преступления и начинаются мои. По-воровски пробираясь по улицам, с тоской смотрела на школьниц в форме и на девчонок с велосипедами, которые вставляли игральные карты в спицы.

– Давай, попросись к ним, – сказал мне отец, заметив, как я разглядываю группу детей. Они разрисовывали репу, готовясь к чему-то под названием Hop tu naa (только в двенадцать лет, когда я уже год жила на острове, до меня наконец дошло, что так они называли Хэллоуин).

Щеки вспыхнули от неловкости. Я покачала головой – безнадежна.

– Что не так?

– Я не такая, как они.

– Почему?

Можно было выделить три причины, не отдавая ни одной особого приоритета:

1. Ни денег.

2. Ни школы.

3. Ни мамы.

Эта триада сводила меня с ума. Мои мысли носились по бесконечному кругу: деньги-школа-мама.

– Давай, рассказывай, – настаивал папа. Он был навеселе и пах послеполуденным пивом, так что поведать ему о печалях можно было без опасений.

– И это все? – он рассмеялся. – Да мы на раз-два с этим разберемся, как думаешь?

Я кивнула и просияла, подумав, что мы наконец вернемся обратно в Ирландию.

– Так чего же мы ждем? – спросил он, доставая пачку сигарет. – Приступим!

Замечтавшись о вексфордской клубнике, виклоуском ягненке и указателях на ирландском языке, я даже не заметила, как мы вошли в здание Гленмейской Начальной Школы. Папа облокотился на стойку регистрации и выразительно продекламировал свой любимый монолог: что он «американец» по происхождению; что я англичанка (как и моя «покойная» мать) и что мы переехали на остров из-за налогов (он полагал, что так мы кажемся «солиднее»).

– Мне только понадобится свидетельство о рождении, – сказала секретарь.

– Мы отправили его почтой на прошлой неделе, – сказал мой отец, глазом не моргнув.

– Боже, – пропыхтела женщина, перерыв все ящики с файлами. – Я прошу прощения. Я совсем недавно здесь сижу. Оно найдется, я уверена. – Она передала моему отцу лист бумаги. – Вот адрес местного магазина, где продается школьная форма. Вам нужно взять зеленый килт, не синий! Потому что вы в начальной школе.

– Голубой килт. Понял.

Она расхохоталась так, что ее грудь затряслась. Протянув руку и «неформальным» жестом коснувшись руки отца, она повторила:

– Я сказала зеленый.

– Точно. Прошу прощения. Мы, отцы-одиночки, просто безнадежны. Не могли бы вы, пожалуйста, написать ваш телефон на обратной стороне? Просто на тот случай, если я решу купить ей бронзовый кардиган.

В моей памяти все девочки из Гленмейской Начальной Школы слились в одну составную мэнскую школьницу. Она была блондинкой в зеленом кардигане с пухлыми щеками от маминых ужинов и аккуратной прической, потому что заплетал ее кто-то трезвый.

Мои одноклассницы считали меня «чудилой», и не только из-за моего «английского» акцента (хотя вместо того, чтобы стать Генри Хиггинсом, я так и осталась Элизой Дулитл[41]). Я стала общепризнанным изгоем, потому что мы с папой начали ходить в Кафедральный собор Пила, а католиков на острове было примерно столько же, сколько и солнечных дней.

После опыта с Маргейд мой отец осознал, что женщин, склонных к самопожертвованию, лучше искать там, где на стене висит изображение Мессии. Как и большинство идей папы, это сработало. Католические мессы – источник массы женщин, изголодавшихся по вере хоть во что-нибудь. Можно даже сказать, что именно религия приводила их к отцу: ведь в ней вера всегда главенствует над разумом. Как только мы начали посещать службы, проблемы с провизией и перемещением по городу исчезли. Женщины из церкви обеспечивали нас домашней едой и возили отца по городу, словно он Герцог Эдинбургский. Они даже организовали приходской вечер одиноких сердец специально для папы, где он встретил женщину по имени Ниниан (за глаза папа называл ее «Нюней»).

Они сходили на несколько свиданий – сначала одни, а потом со мной на буксире. Как-то мы пошли в паб, я пила колу, а папа обхаживал Нюню, делая вид, что уже все про нее знает.

– Могу поспорить, тебе нравятся детишки, – сказал он.

– Конечно! Особенно твоя девочка, – Нюня повернулась ко мне. – Я так рада, что ты смогла к нам сегодня присоединиться. – Потом снова обратилась к отцу: – Она такая взрослая. Прямо настоящая маленькая леди.

Я жевала свои чипсы и искоса поглядывала на нее.

– Могу поспорить, тебе нравится пить красное вино на пляже, – сказал папа.

Нюня рассмеялась и поправила его:

– Вообще-то белое.

– И еще я могу поспорить, что тебе нравятся симпатичные голубоглазые американцы. Уж здесь я точно не ошибаюсь!

– Ха-ха. Ты прав!

– Что же, кажется, у нас есть план. Пляж, белое вино и игры в угадайку с голубоглазым американцем и его прелестной дочерью.

А потом, когда мы вместе сидели у моря, папа обнял Нюню за талию:

– Если мы хотим стать чем-то особенным друг для друга, ты должна знать… Есть одно правило.

– Какое?

– Вернее, два правила.

– Ну, какие же? – воскликнула Нюня с девичьей непосредственностью, для которой у нее было слишком много лишнего веса и мимических морщин. Она была «симпатичной» женщиной, что в моем понимании почти всегда приравнивалось к «высокой». Ее ноги напоминали немецкую архитектуру – так говорил папа.

– Правило первое – поцелуев будет столько, сколько только возможно.

Нюня сразу подчинилась, подавшись вперед, чтобы коснуться губами его уха.

Я стояла неподалеку, швыряла камни в воду и притворялась, что не слушаю.

– Во-вторых, мы не можем съехаться… Но вторым правилом можно поступиться, если для тебя это важно.

Реверсивная психология сработала идеально, и в мгновение ока мы уже переехали в Нюнин недешевый коттедж в деревушке под весьма ироничным названием Портаун[42].

Ироничным, очевидно, потому, что бедной Нюня не была. Развод и последовавшие за ним выплаты алиментов позволили ей наполнить свой дом шиком восьмидесятых. У нее было несколько телефонов, клюшки для гольфа и современная мебель с белоснежными пластиковыми панелями. Даже была микроволновка – немыслимая роскошь – и каждое утро она ею пользовалась, чтобы мгновенно подогреть запеченный картофель, завернуть в фольгу и уложить в мой ланчбокс. Казалось, что я предала мамины сэндвичи с ветчиной и сливочным маслом, так что каждый день я запихивала картошку в школьную парту и оставляла гнить.

Как я теперь вспоминаю, характеристики из школы сообщали по большей части о моем «нежелании» вписываться и адаптироваться. Думаю, доля правды в этом была. Отъезд из Ирландии вселил в меня чувство обособленности, скрывать которое я не умела. Вместо того чтобы все-таки попытаться, я начала строить из себя отщепенку, жутковатую рыжую девчонку, которая на всех странно пялится и предпочитает одиночество. Я вела себя эксцентрично: например, демонстративно читала книги с папиными стихами или поджигала пластиковые спинки сидений в школьном автобусе. У меня всегда были сальные волосы, а кардиган так лип к ребрам, что всем было понятно, что я не ем целыми днями.