– Я не забуду.

Эразм посыпал письма песком и встал.

– Собственно говоря, мне все равно, кто найдет рукопись, лишь бы она стала достоянием всего мира. Но ведь есть такие любители, которые, попади она в их руки, скроют ее ото всех в своем хранилище. Вот этого случиться не должно!

Алан положил письма и серебряные монеты в дорожную сумку.

– Рукопись я должен привезти тебе?

– Нет, отдай ее Альду. Он будет знать, что с ней делать. Меня заботит не старый пергамент, а живое слово, которое должно быть размножено на печатных станках. А теперь, милый юноша, поторопись, и да хранит тебя бог.

Дрожа от холода, он проводил своего ночного гостя по темной лестнице и отодвинул засовы. Еще раз вполголоса поблагодарив его, Алан вышел на безмолвную улицу.

Когда занялся серый, унылый рассвет, по замерзшим равнинам Кембриджшира размеренным шагом шел одинокий путник, направляясь на юг.

Ла-Манш обошелся с Аланом милостиво. Юноша благополучно добрался до Кале, не встретив никаких препятствий ни со стороны морской стихии, ни (поскольку Кале все еще владели англичане) со стороны королевских чиновников на обоих берегах пролива. Сойдя с корабля, он вскоре уже очутился на французской земле и зашагал по грязным дорогам Пикардии по направлению к столице.

Париж встретил его первыми признаками пробуждения весны: на голых ветках набухали серо-зеленые почки. Продолжая свой путь на юг через Бургундию, Алан уже не мучился страхами и сомнениями. Солнце все сильнее припекало его плечи под ветхим плащом, вливая бодрость в его душу. Еще несколько дней, и каждое утро слева, на востоке, его уже приветствовали Альпы, словно плывшие в лазури небес над бело-розовой пеной распускающихся яблоневых садов.

Стараясь сберечь каждый грош, он ночевал на самых убогих постоялых дворах. Но одинокий студент не привлекал ничьего внимания: сотни школяров бродили в те дни по дорогам Европы, перебираясь из Рима во Флоренцию, из Цюриха в Саламанку, из Оксфорда в Тулузу. Его познаний во французском языке кое-как хватало для того, чтобы объясниться с хозяином постоялого двора, зато он мог свободно беседовать по-латыни с любым деревенским священником или образованным попутчиком.

Обогнув подножие Савойских Альп, на которых все еще белели пятна снега, он добрался до Гренобля, где имя Эразма распахнуло перед ним все двери. Мэтр Гизо принял его по-королевски, одолжил ему мула и попросил знакомых купцов, направлявшихся в Милан, взять его с собой. И вот перед Аланом открылась широкая равнина Северной Италии, где уже пылали все яркие краски южной весны. В Милане он попрощался с купцами, поручил их заботам своего мула и отправился дальше, снова пешком и один, через Верону и Падую в Венецию.

И наконец, когда апрель был уже на исходе, Алан, расспросив дорогу к церкви Святого Августина, увидел над спокойным каналом дом Альда.

Дверь была украшена длинной латинской надписью, по правде сказать, не слишком гостеприимной: «Кто бы ты ни был, если ты желаешь поговорить с Альдом, будь краток; а затем дай ему вернуться к его трудам – если только не хочешь одолжить ему свое плечо, как некогда Геркулес утомленному Атласу. Знай, что всякому, вступившему в этот дом, найдется дело».

Алан нащупал в сумке письмо Эразма и, собравшись с духом, открыл дверь. Он вошел и растерянно остановился, пока его глаза после яркого солнца привыкали к полумраку прихожей. Этот дом напоминал прохладный улей – он кишел людьми, и каждый прилежно трудился. Откуда-то доносился глухой стук печатных станков. Кто-то звучным голосом диктовал греческие стихи. Две девушки, золотисто-рыжие, как того требовала венецианская мода, пробежали мимо него вверх по лестнице, смеясь и роняя апельсины из полной корзинки. Оранжевые плоды, подскакивая, катились по белому мрамору ступенек. Через вестибюль прошел невысокий толстяк – он, пошатываясь, нес на голове большую кипу бумаги. Весь дом, радуя душу любителя наук, благоухал типографской краской.

– Ты кого-нибудь ищешь? – раздался за его спиной ласковый голос, негромкий и музыкальный.

Повернувшись, он встретил дружеский взгляд пожилого человека в черном, бритого, длинноносого, улыбающегося, с длинными волосами, аккуратно ниспадающими на воротник.

– Прошу прощения, синьор, я хотел бы видеть мессера Альда Мануция.

Тот улыбнулся:

– Ты его видишь.

– Ax!.. – Алан поспешно поклонился. – У меня к тебе письмо от достопочтенного Эразма. – При этом имени лицо итальянца озарилось радостью.

– И… и нельзя ли нам поговорить наедине?

– Конечно, мой юный друг. Прошу сюда!

Вслед за ним Алан поднялся по лестнице в комнату, уставленную книгами. Он сразу узнал небольшие аккуратные томики, которыми славилось заведение Альда, – насколько удобнее были они, чем тяжелые дорогие фолианты других книгопечатников! Комнату украшали мраморный бюст Вергилия и изящная статуэтка какой-то греческой нимфы. На подоконнике стояла ваза с пронизанными солнцем синими гиацинтами. Стол был завален письмами, рукописями, гранками и всякими деловыми бумагами.

Альд прочел письмо, а потом вопросительно посмотрел на юношу. Алан рассказал ему все, что знал.

– Алексид! – Лицо итальянца вновь озарилось радостью, спокойные глаза заблестели. – Найти комедию Алексида – да, это было бы действительно чудом. – Он виновато усмехнулся. – Тебе, наверное, странно, юноша, что простое упоминание о какой-то книге так меня взволновало? Не знаю, поверишь ли ты, но я готов проливать настоящие слезы при мысли о всех тех греческих книгах, которые утрачены для современного человека.

– Я понимаю, синьор, – ведь в мире так мало книг.

– Вот-вот. – Альд жестом остановил его. – Подумай, мой юный друг, сосчитай; забудь на минуту про творения греков и римлян, забудь про обширные труды отцов церкви – это, конечно, весьма святые книги, но, увы, невероятно скучные! Что еще мы создали? Что еще можно читать? Прекрасные стихи наших Данте и Петрарки, остроумные новеллы Боккаччо, хроники Фруассара, стихи и проза ваших англичан – Чосера и Мелори, несколько старинных французских героических поэм… Что еще мог бы ты назвать?

– Ничего, синьор. Для того чтобы пересчитать великие книги, которые создала Европа после заката Греции и Рима, хватит и десяти пальцев.

– И вот теперь, после того как греческая литература пребывала в забвении более тысячи лет, мы вдруг открыли сокровище под самым нашим носом: поэзия, трагедии, комедии, исторические, философские, научные сочинения… Сокровища, сказал я? Да-да, но сокровища, погребенные в старых подвалах и склепах, служащие пищей для плесени и мышей! Страшно подумать, как обращаются с книгами в некоторых монастырях – монахи даже режут пергамент на мелкие кусочки, чтобы писать на них молитвы, а потом продавать эти амулеты паломникам за несколько медных монет. При одной мысли об этом я прихожу в бешенство!

– Не понимаю… – Алан запнулся. – Когда я начал учиться в Кембридже, и познакомился с Эразмом, и узнал то новое, что принесли нам последние годы… у меня в мозгу словно вспыхнул яркий свет, я словно проснулся после долгого сна. И теперь я не понимаю, как могут люди, к тому же образованные люди, оставаться равнодушными ко всему этому.

– Равнодушными? – повторил Альд. – Да многие из них боятся этого нового знания.

– Боятся?

– Разве ты забыл слова нашего друга Эразма? – И итальянец негромко, с чувством произнес: – «Мир наконец-то начал обретать рассудок, словно пробуждаясь после долгого сна. И все же находятся люди, которые упрямо противятся этому, руками и ногами цепляясь за свое древнее невежество».

– Но почему?

– Он и это объяснил, – усмехнулся итальянец. – «Они страшатся возрождения хороших книг, ибо, если мир станет мудрее, им уже не удастся скрыть, что они ничего не знают».

– Таких людей мне доводилось встречать в Кембридже. – И, рассмеявшись, Алан рассказал Альду о своем последнем вечере в университете.