– Скажи мне вот что. – Его голос звучал спокойно и бесстрастно. Это раздражало меня. Джек раздражал меня. – Скажи, что говорила тебе сестра о тех детях, которых ты хочешь отвезти в Ванзу?

– Я… она… – Я ругала себя за то, что невнимательно слушала болтовню Мо. – Какая разница? Почему ты думаешь, что я не справлюсь?

Прошло несколько секунд, прежде чем он ответил.

– Тебе не нужно знать. Поверь мне. Некоторые вещи лучше не вытаскивать на свет, лучше оставить их в темноте, где им и место. – После этого он залпом допил кока-колу и ушел.

Наутро меня разбудил пронзительный крик петуха. Паршивец орал через каждые десять минут, извещая меня о наступлении утра, а мне казалось, будто я только что уснула. Я скатилась с кровати и, дрожа в муумуу Гомы, подошла к окну.

Уже почти рассвело, и я увидела в полях человеческую фигуру. Это был Джек, он вспахивал на тракторе клочок голой земли. Я попыталась представить, каково это – горевать по дорогой утрате в таком месте, где все растет, где каждый день пробиваются из почвы яркие, зеленые ростки новой жизни.

«Куда ты меня привела, Мо? Что ты мне показываешь?»

Я прошла в бельевую комнату и нашла свою одежду – выстиранную и выглаженную. Я надела ее, наслаждаясь сохранившимся в ней теплом.

– О, хорошо. Ты встала, – сказала Гома, когда я вошла в кухню. – Завтрак готов. Окажи любезность, сходи за Бахати и Схоластикой. Они в библиотеке.

Дом был хаотичный, с тупиками и укромными уголками; за много лет к первоначальному зданию были пристроены новые комнаты. Поэтому я не сразу нашла Бахати и девочку, а когда нашла, то замерла от удивления.

Они сидели на полу друг напротив друга: один – высокий, худой и черный, как ночь, а другая – нежная и серебристая, словно лунный свет, – и наблюдали странную картину: между ними ползла по полу черепаха с привязанным к ней желтым воздушным шариком. Они искоса взглянули на меня, снова посмотрели на черепаху и переглянулись. Черепаха передвигалась на толстых, круглых лапах и смотрела то налево, то направо, на своих случайных зрителей. При этом она неодобрительно и по-стариковски качала головой. Мы все одновременно засмеялись. Хихиканье Схоластики все еще звучало, даже когда мы с Бахати уже отсмеялись и остановились, чтобы перевести дух.

– Эй, пойдемте. Завтрак готов, – сказала я, а для Схоластики изобразила, будто жую. Потом повернулась и пошла к двери, но во второй раз за это утро остановилась и замерла.

Там стоял Джек, устремив взгляд на Схоластику. В грязных башмаках, с засученными рукавами, выставив вперед одну ногу, словно замер при звуках ее смеха – маленькой девочки в одежде его дочки, любующейся черепахой и воздушным шариком.

Схоластика притихла, едва увидела Джека, потому что помнила его вчерашнюю реакцию. Она опустила голову, когда он прошел к ней через комнату. Его тень упала на девочку. Секунды тикали в напряженной тишине. Потом он что-то сказал на суахили. Схоластика кивнула и стала снова смотреть на черепаху. Джек достал что-то из кармана и ткнул в шар.

БУМС!

Черепаха спрятала голову и ноги под панцирем так быстро, что из ее легких с шипением вышел воздух. Теперь она лежала на полу, недовольная, с желтыми клочками резины на панцире, похожими на маленькие флаги капитуляции.

– Сейчас вы видели, как быстро Аристутль умеет двигаться, – сказал Джек и повторил это на суахили для Схоластики. Присел на корточки рядом с испуганной черепахой и погладил ее по панцирю. – Все нормально, дружок?

Аристутль опасливо высунул из панциря круглую голову и с презрением посмотрел на Джека.

Схоластика расхохоталась и даже повалилась на пол, держась за живот. Джек сидел и смотрел на нее, кадык прыгал на его шее, словно детский смех пронзал его сердце сладчайшей шрапнелью. Джек встал, прошел в угол, где болталась целая связка других желтых шаров, и принес один Схоластике. Она взяла его и показала на черепаху.

– Нет. – Он покачал головой. – Это тебе.

– Господи. – Гома вошла и сердито посмотрела на нас. – Я послала одну за остальными и потеряла всех вас. Немедленно идите на кухню.

Она пригнала нас к столу и наполнила наши тарелки.

– Кофе с нашей фермы, – сказала она, налив нам с Бахати по чашке, потом села сама.

– Восхитительный, – похвалила я после первого глотка. – Спасибо. И спасибо за то, что вы позаботились утром о моей одежде. Мне хотелось бы быть хоть наполовину такой же активной, если доживу до ваших лет.

– Это все ферма, – ответила Гома. – Чистый воздух, тяжелая работа, свежая пища.

Схоластика привязала шарик к стулу и села рядом с Джеком. Он намазал тост маслом и джемом и положил ей на тарелку. Заморгал, когда Схоластика поблагодарила его, словно сделал это по привычке, машинально, не замечая.

– Я слышала, что ты спас беременную женщину и ее ребенка во время стрельбы в молле, – сказала я, когда Гома о чем-то разговаривала с Бахати на другом конце стола. – Это потрясающе.

– Неужели?

– В чем проблема? Каждый раз, когда я пытаюсь быть вежливой, ты швыряешь мне в лицо мои же слова. Каждый раз, когда я думаю, что вижу твою другую сторону, ты снова валяешь дурака.

– Потому что я и есть дурак. Дурак, оставивший свою дочь погибать. Я был в тот день в молле. Прямо там. И остановился, чтобы помочь незнакомым людям. Я был слишком занят, спасая чужие жизни.

– А ты не думал, что, может, они спасли твою жизнь?

– Ты думаешь, они спасли меня? – Джек засмеялся. Смех был странный. Наполненный глубокой, мрачной иронией. Он смеялся когда-нибудь как все нормальные люди? Настоящим смехом?

Джек наклонился через стол так близко, что я увидела золотистые кольца вокруг его голубой, как лед, радужки. Они были цвета опаленной солнцем травы в саванне, жаждущей дождя.

– Если бы у меня была тысяча жизней, я бы согласился умереть тысячу раз, лишь бы спасти ее. Тысячу раз.

Я поверила ему. Каждому слову. Так он это сказал.

Он встал, открыл холодильник и достал бутылку кока-колы. Прижал крышечку к краю стола и ударил по ней ладонью. Выбросив крышечку, придвинул стул и, запрокинув голову, залпом выпил всю бутылку.

«Какой странный человек», – подумала я. Владелец кофейной фермы и почему-то не пьет кофе.

Большинство людей топят свои беды в чем-то покрепче. Джек предпочел бутылку кока-колы. Может, он не собирался заглушать свою боль, хотел ощущать всю ее остроту? Может, Джеку Уордену нравилась боль, потому что он был уверен, что заслуживает ее?

– Ты уже решила, что будешь делать дальше? – спросила Гома.

Я переключила внимание с Джека на нее.

– Я надеюсь, что вы знаете кого-то, кто сможет отвезти Схоластику и меня в Ванзу, сделав по пути пару остановок.

– Я знаю идеального кандидата для такой работы. Он сидит за этим столом и тоже это знает. Но он слишком ушел в себя и не хочет ничего делать.

– Ты не теряла дочь, – прорычал Джек, не поднимая глаз от тарелки.

– Нет, не теряла, – ответила Гома. – Я потеряла своего единственного сына, твоего отца. И потеряла его жену, твою мать, в одной и той же аварии. Я потеряла мужа. И потеряла Лили, мою правнучку. Так что я похоронила у нас возле дома четыре поколения. И все еще держусь. Ты думаешь, я не хотела уснуть и больше никогда не просыпаться? Ты думаешь, у нас с тобой разные сердца? Нет, не разные. Мне так же больно, Джек, как и тебе. Но я держусь, потому что ты здесь. Ты остался у меня один, ты это понимаешь? И ты – достаточная причина, чтобы я держалась. И мне убийственно тяжело видеть, что тебе это нравится – быть внешне живым, а внутри мертвым и пустым. Ты слышишь? Меня это просто убивает.

За ее словами последовала тишина, тяжелая и густая. Я понимала, что надо бы уйти, но не могла пошевелиться. Бахати смотрел на свои руки и, несомненно, испытывал то же самое. Даже Схоластика, не понимавшая ни слова, притихла на стуле.

Джек посмотрел на Гому и начал что-то говорить, но вместо этого повернулся ко мне.