Тогда я остался из – за тебя.

Что – то, как плеснуло в глаза мне.

В аудиторию падал солнечный свет, колеса крутились все быстрее. Сверкали спицы. Это было и нелепо, и естественно, что здесь, в аудитории, – велосипедный тренажер. Как будто ты хотела куда – то уехать. И оставалась на том же месте.

Так мы стали что – то там изучать, как и все в наше время – время тренингов, групп, артмастерских, йоги, горлового пения, сальсы или румбы, тайцзи и чего – то еще – лишь бы не быть собой. В тот раз это была гештальт – группа и ведущая обещала нас научить:

Как наладить личную жизнь,

Как получить хорошо оплачиваемую работу,

Как не быть безразличным к тем, кто когда – то и зачем – то нас породил,

Как принять, наконец, правила игры,

И больше не задавать лишних вопросов.

Ведущим тоже нужны деньги и за деньги они могут научить, они обещают научить, как и все колдуны, что хотят научить нас другой реальности, потому что никто не знает, какая из реальностей настоящая. Потому что, быть может, каждая жизнь обречена на ошибку и никто никогда не сможет себя найти, не сможет достичь того, чего хотел когда – то… Так я и шел на эту встречу по объявлению, весной, по сахарным мартовским лужам.

Вечером я должен был есть суп и слушать крики своей любимой, ведь я любил ее, и я должен был слушать крики ее отчаяния, что я оказался не тем, кто, как она думала, будет столпом солнечного света посреди ее жизни, сильным и могущественным, исполнившим то, что хотел, солнцем, которое встает над равниной, встает несмотря ни на что каждый день, исполняя закон и обещание своего возвращения. Нет, я оказался не тем… И, наверное, все, что мне оставалось, это исчезнуть, подстроив какой – нибудь нелепый случай. И я стал задумываться… И, представляя в подробностях свою смерть – веревка или балкон, железнодорожное полотно – вдруг понял, что, лучше, конечно же, не кончать с собой, и, если мне не суждено стать солнцем, то…

Предать свою любимую и своего маленького ребенка,

И отдаться во власть тех черных сил,

От которых уже не ждут пощады,

И которые всегда наготове.

Потому что они всегда рядом,

Только позови и они явятся.

Внизу на экранной странице, на границе дня и ночи, моя любимая прочла адрес и телефон гештальт – группы, где ведущая обещала спасти нашу семью.

И вот теперь я поднимался на четвертый этаж с мороженым, поднимался в твое ледяное злобное царство.

Цепи были уже готовы и колеса, зубчатые, на шестеренках, ждали, чтобы повернуться еще на несколько градусов, чтобы сделать мне еще больнее, чтобы боль, растягивающая сухожилия, наконец, пронизала все мое тело насквозь и чтобы мое тело, сопротивляясь из последних сил, наконец – то, не выдержало и отпустило себя на разрыв, чтобы оно смогло разорваться в своем отчаянии, что ему уже не собраться назад, не обернуться к прежней жизни, и что теперь ему остается только крик, исторгаемый из глубины, крик того знания, что дороги назад уже не будет и что впереди только черное пламя, лед и та странная сладкая судорога, когда спотыкаешься невинно, когда падаешь, не помня себя, как во сне, который настигает нас по какому – то странному закону безволия, что мы должны, наконец, оставить себя и забыть, отдаться в чужие руки.

– На, ешь, – сказала ты.

Я был пристегнут железными скобами и ошейником. А ты стояла передо мной с блюдцем и держала чайную ложечку. И уже подносила варенье к самому моему рту.

– Тебе надо подкрепиться, Игнат, ведь еще ничего не началось.

– А что должно начаться?

– На, пробуй.

Варенье оказалось почти ледяное и обожгло язык. Ты, не отрываясь, смотрела мне в глаза, впитывая мой стыд, мой позор и мое отчаяние. Я не выдержал, дернул голову назад и больно ударился затылком о заднюю стенку гипсокартона, на котором я был распят. Шестерни и цепи были расположены на старой латунной раме, их оси проходили заднюю стенку насквозь, и электромоторчики для натяжения, для поворачивания и для передвижения дополнительных стальных карнизов в промежуточных прорезанных в заднике горизонтальных отверстиях, находились как бы за кулисой, что когда я только увидел это сооружение, открывшееся мне в твой студии (на группе ты почему – то представилась не художницей, а антропологом), то удивился, прежде всего, гипсокартону и даже спросил: «А зачем гипсокартон?» «Потом узнаешь», – как – то странно засмеялась ты.

И вот теперь я, голый, распятый на цепях, висел перед тобой, и ты невозмутимо кормила меня с ложечки холодным, словно бы из морозильной камеры, вареньем, которое я должен был есть, потому что подписал договор и мне было обещано, что, если я выдержу до конца, вынесу все, что тебе нужно, и не скажу условленное «стоп», если я удержусь вблизи той самой, опасной границы, то тогда, помимо довольно серьезного, гонорара, я получу и кое – что еще, то самое, о чем ты недвусмысленно мне намекнула, и ради чего я, собственно, и приезжал сюда и поднимался на этот четвертый этаж в твою студию, расположенную под самой крышей этого старого недавно отреставрированного здания бывшей нейлоновой фабрики.

Конечно, с вареньем – это была всего лишь игра. Да и все это было как будто игра. Но каждый раз, когда ты заковывала, застегивала меня по – настоящему в этот аппарат и растягивала, прибавляя на шестернях еще по несколько градусов, я вынужден был терпеть, и боль, и унижение. И – терпел. Но не ради денег, а, прежде всего, ради того, на что ты так недвусмысленно намекала. И каждый раз, пока ты что – то там смешивала или выкладывала из тюбиков, а потом жестко ударяла кистью о холст, как в барабанное полотно, я представлял себе, как ты будешь отдаваться мне с такой же холодной ненавистью – когда я все же вытерплю все эти издевательства и мучения, необходимые для твоей картины. И когда она будет, наконец, закончена, то и у меня появится шанс…

Я часто вспоминал, как ты предложила мне эту «работу». В тот день ты ждала меня у метро уже довольно долго и, когда я подошел, глаза твои были исполнены какого – то странного, холодного отчуждения. Я был один из тех чужих мужчин, которые всю жизнь хватали тебя за руки и которым от тебя надо было только одно. Но тогда мы договорились встретиться по необходимости, чтобы поехать к той медсестре, которая тоже зачем – то приходила на нашу группу, как будто ей было мало боли, которую она каждый день видела в палатах, а может быть, она хотела от нее избавиться. Мы должны были встречаться «в тройках» где – нибудь еще, помимо групповых встреч в аудитории, и договорились встречаться на квартире у медсестры. Потом я догадался, что так ведущая хотела привязать нас друг к другу теснее, чтобы мы выдержали до конца, и тогда она раздаст нам сертификаты, и мы, спасенные, сможем, наконец, спасать и других, чтобы научить их –

Как любить своего ребенка,

И свою жену,

Как не предаваться порокам,

Как не отдаваться злу,

И не считать, что этот мир, где ты оказался —

Просто ловушка.

Каждый раз, когда ты заковывала меня в этот мерзкий аппарат, я представлял себе узкую п…у. И что рано или поздно ты все же подаришь мне удовлетворение. Как будто обладая тобой, даже против твоей воли, я буду обладать всем, чего хотел. Да, прав был тот герой, который говорил, что красота – страшная вещь. И пока ты действовала там, на картине, я часто раздумывал, что же нас так завораживает в женщинах? И почему все начинается с лица, с каких – то таких черт лица, что мы уже не можем ничего с собой поделать, что даже и изъяны тела – как, например, твоя худоба, небольшая сутулость, маленькие груди – уже не могут отвратить нас от той невозможности, от того притяжения, с которым так странно связывается, прежде всего, лицо. Так называешь имя и – ниоткуда – появляется, прежде всего, лицо – глаза, брови, лоб… все, что я вскоре (как я представлял себе) буду разглядывать, близко наклоняясь над тобой, разглядывать, как какую – то египетскую маску, которая будто бы и станет тем странным доказательством, что вот теперь я, наконец, существую на самом деле, и что я доказываю себе теперь это не в каком – то вымороченном фантазме, в каком – то мнимом времени, а что теперь я существую реально, что я могу войти в тебя реально… И, как бы тебе этого не хотелось, как бы это ни было для тебя мучительно, я снова стану самим собой именно в тебе.