- Ваши лавят! Ни за что не поверю, вот я лавил, в ссылке, на всю зиму себя обеспечивал.
- Ты лавил! - Паня заливалась смехом. - У тебя пальцы-то, как у барынь. Острые.
И так каждое утро.
С ней он был насмешливо ровен: "Ну как, Епифаны, что слышно?"
Вечерами приходил поздно и стучал им в дверь.
- Неужели спите? Поднимайтесь! Я тарани принес, хлеба.
Они вскакивали, бежали на кухню готовить чай.
Чай пили у него в комнате. Он доставал с вертящейся этажерки томик Чехова и читал им "на сон грядущий" какой-нибудь рассказ. Читал замечательно, преображаясь в героев и интонацией, и повадкой. Особенно любил перечитывать "Душечку", и каждый раз, закрывая книгу, говорил: "Идеальный женский характер. Собачья преданность. Как у моего Туруханского Тишки".
В тот вечер засиделись долго, он рассказывал о детстве, о походах в горы, потом вдруг встал, подошел к этажерке:
- Что бы вам сегодня почитать. Хочется что-нибудь особенное. А вот, знаю что. Рассказ называется "Шуточка". Начал читать, Нюра задремала, а она, не отрываясь смотрела на его загоревшее за лето лицо, на четко очерченные брови.
"Кажется, сам дьявол обхватил нас лапами и с ревом тащит в ад... - он замолчал. - Пауза была длинна и зловеща. Нюра во сне пробормотала что-то жалобное...
- Окружающие предметы сливаются во дну длинную, стремительно бегущую полосу... Вот-вот еще мгновение, и кажется, - мы погибаем!"
Последние слова он произнес, закрыв книгу. Снова пауза, и вдруг очень тихо, одними губами.
- Я люблю вас, Надя!
Молчание, он смотрит на нее, чуть улыбаясь.
- Остальное - потом, уже поздно, мне надо еще поработать.
- Можно мне взять этот том?
- Нет. Я хочу прочитать тебе рассказ сам, дай мне слово, что без меня не возьмешь.
- Даю.
А утром они столкнулись в темном закутке перед ванной, и он властно взял ее за плечи и прижал к стене.
- Шуточка не получилась. Все всерьез и надолго, - прошептал ей. Найди, где мы можем встретиться.
И жизнь перевернулась: квартира подруги, вызовы по телефону через швейцара, тайна, посещение клиники Вилье...
Он пришел в незнакомой кожаной куртке и кожаной фуражке. Не сразу узнав его в полумраке коридора, она испуганно спросила:
- Вам кого?
- Нам? Тебя.
Потом это стало паролем их супружеской жизни. Заходя в спальню, он медлил, дожидаясь этого вопроса, и если она спрашивала: "Вам кого?" - это означало, что ссора, если она была днем, забыта.
А тогда он скинул куртку, взял ее на руки "Куда нести?", она головой показала на дверь, он подошел, увидел столовую с фикусом и сказал: "Нет, нам не сюда".
Он ходил, держа ее на руках, заглядывал в комнаты и говорил: "И это не годится" (квартира была обширной), пока не увидел огромную супружескую кровать-ладью красного дерева.
- А вот это для нас. Не бойся. Не дрожи ты так, все будет хорошо. Ведь тебе же было хорошо тогда, когда ты болела?
Он раздевал ее очень медленно: "Сколько всяких пуговичек у Татьки, сколько завязочек... Какая смешная сбруя, как у лошадки. А это как расстегивается?
Она лежала, закрывшись с головой простыней. Он чуть охнул, пробормотал "проклятые мозоли", стук сапог о пол.
- Не смотри, а то испугаешься.
От него пахло терпко, потом, табаком и чуть-чуть рыбой - сушеной таранью, которую он очень любил.
И снова было как тогда в бреду. И вдруг он спросил: "Где здесь ванна. Нужно полотенце, испортим простыни".
- Дверь сразу направо, - пробормотала она, не открывая глаз. Он вышел, и в раскрытую дверь проскользнул кот Арсений. Он вспрыгнул на кровать и начал урча "бодать" ее лицо. Ей стало неловко перед Арсением за свою наготу, и за то неведомое, свидетелем чему ему предстоит быть.
- Иди, иди, - она тихонько стала отпихивать кота, но Арсений заурчал громче и лапами стал "месить" ее грудь. Он взяла тяжелого кота на руки, встала, чтобы вынести его и в этот момент вошел голый Иосиф с полотенцем в руках. То, что она увидела, было так огромно и ужасно, что, вскрикнув "Ой!", она выронила Арсения.
- Не смотри, я же сказал, не смотри! - он прикрылся полотенцем.
И вдруг раздалось жуткое шипение Арсения. Кот стоял возле ног Иосифа и, выгнув спину, ощетинившись, шипел и подвывал жутким голосом.
- Пошел вон! - Иосиф пнул его ногой.
Раздалось утробное рычание, и Арсений начал лапами бить Иосифа по ноге, потом отскочил, взвыл еще громче и, как собака, набросился на ногу снова.
- Арсений! Арсений! Фу! - она вскочила, схватила разъяренного кота и выбежала с ним в коридор.
Арсений извивался в ее руках, глаза его горели, он рвался вернуться в комнату. Она бросила его в столовую и быстро закрыла дверь.
Она запирала кота в столовой каждый раз перед приходом Иосифа. Арсений миролюбиво соглашался подремать в кресле или посидеть на подоконнике, но как только в прихожей раздавались шаги, из столовой неслись жуткие боевые звуки, и иногда кот пытался высадить дверь.
- Ревнует, - коротко пояснял Иосиф.
Вопли Арсения им не мешали, они просто не слышали его, потому что время останавливалось, потом он вел ее в ванную, набирал в большую резиновую грушу какую-то жидкость.
- Твоя легкомысленная мать не научила тебя самому главному, что должна знать женщина, - тихо приговаривал он. - Я теперь должен быть тебе и за мать, и за отца, и за брата, за всех. Тебе больше никто не нужен - только я один.
Потом он лежал рядом, подложив высоко подушки под голову, курил трубку, и они говорили обо всем сразу: о том, как он первый раз увидел ее, - девочкой. Она была в смешном холстиновом платье, кожаных сапожках на пуговичках и каком-то странном кепи, как у Кинто.
- Ты была ужасно шумной и веселой, бегала, кричала. Вы жили тогда в Баку на Баиловских промыслах. Потом переехали в Тифлис. Сергея арестовали, он был в Ортачальской тюрьме.
- Я помню. Меня нес Павлуша на плечах долго-долго по выжженному полю. Тюрьма - нестрашная, но очень некрасивое серое здание. А вот на поле была виселица. Бедный, ты тоже был в этой тюрьме.
- Мог быть. В январе я убежал из ссылки, жил в Батуме, в Тифлисе, в девятьсот шестом уехал в Баку... Ты была очень смышленой, но непослушной, но меня ты будешь слушаться, правда, Таточка?
