Он говорил, что будет помогать ей расти, что кончил училище в числе первых, а в семинарии: изучал русскую словесность, историю русской литературы, гражданскую историю, русскую историю, алгебру, геометрию, логику, психологию, древнегреческий, латынь, еще?
- Еще? - шептала она, потому что с названием каждого предмета его губы и руки становились все нежнее, все настойчивей.
С начала октября начали часто выключать электричество, поэтому в гимназии занимались лишь четыре раза в неделю. Она зубрила ночами при лампочке, горевшей вполнакала, а в четыре утра бежала занимать очередь за папиросами. Табак был нужен Иосифу, а часть папирос она посылала в Москву Ивану Ивановичу Радченко. Днем, если он не звонил и не вызывал, занималась хозяйством и по-прежнему ходила на уроки музыки.
Между родителями опять что-то происходило. Мамаша раздражалась по пустякам, говорила отцу колкости. На младшую дочь смотрела высокомерно, сощурив глаза и откидывая голову - как на насекомое.
Но ее это все не задевало и даже не интересовало. Немного было жаль отца, но как-то вскользь, и вообще - все стало пресным и ненужным, даже семейные праздники, которые она когда-то так любила.
Один раз чуть не выдала себя. Именно на семейном празднике - дне рождения дяди Вани.
Как всегда сидели на полу, на огромном ковре, слушали граммофон. Мамаша своим удивительным низким надтреснутым голосом пела под гитару цыганские романсы. "Все как прежде, все та же гитара..." Будто не было за окном темного Петрограда, с будоражащими слухами о том, что большевики готовят выступление на двадцатое.
Но как раз об этих слухах и о большевиках сначала мирно, спокойно, а потом громко и возбужденно говорили дядя Ваня и красавец Даур - студент, снимавший у него угол.
- Они еще натворят бед ваши большевики! - донесся до нее срывающийся голос студента, - один Коба, чего стоит!
- А что вы имеете против Иосифа? - спросил отец неприятным голосом. То, что он "Месаме даси" не признает, с Вашим дядюшкой не ладит? Он не говорун, как Ваши грузинские меньшевики, он - работник. Если хотите - он истинный борец за народное счастье.
- Допускаю, что человек он храбрый. Ограбление банка в Тифлисе - тому доказательство. Но человек он - плохой.
- Как вы можете так говорить! - крикнула она. Сидящая радом Нюра вздрогнула от ее звонкого выкрика. - Как вы можете так говорить! Вы его не знаете. Факты? Где факты, что он плохой человек?
- Факты есть, но оглашать их не хочу.
- Это почему же?
- Потому что есть понятие порядочности. Говорят в глаза, а не за спиной. Но поверьте мне...
- А я вам не верю!
- Надя! - мамаша сделала удивленно-презрительное лицо. - Это похвально, что ты защищаешь нашего друга, но почему так пылко? В споре необходимо сохранять Selbstheherrschung.
Когда возвращались домой, Ольга Евгеньевна осуждающе молчала почти всю дорогу (с Выборгской тащились долго, трамваи не ходили), но у самого дома не выдержала:
- Я думаю, что Иосифу, мы не расскажем об этом инциденте. Ты вела себя непозволительно, оппонент старше тебя.
- Тоже мне старше, - фыркнула Нюра. - И вообще, мамочка, дело в том, что он влюблен в Надю, и, наверное, ревнует ее ко всем неженатым большевикам.
- Ты вела себя непозволительно. И вообще - последнее время ты стала злой и грубой.
- Просто я стала взрослой. Мы все уже взрослые, и не хотим плясать под твою дудку. Мы хотим делать и думать, как мы хотим.
Она почти слово в слово повторяла небрежно оброненную фразу Иосифа. Оказывается, запала.
Иосифу об инциденте ни слова, хотя очень хотелось спросить, как и зачем он грабил банк, но вот про слухи о выступлении большевиков двадцатого сообщила:
- Двадцатого, тридцатого..., - ответил рассеянно, думая о чем-то другом, и часто затягиваясь трубкой... сейчас в Смольном идет заседание ЦК, завтра узнаем. Видишь, я уже посвящаю тебя в партийные тайны.
- А... почему ты не пошел в Смольный?
- Потому что главное для меня сейчас - ты, моя девочка, - притянул ее за руку и очень медленно, отчетливо, глядя снизу в ее склоненное лицо. - ты еще услышишь, чьи имена будут звучать через десять лет, никаких Прошьянов, Бриллиантов никто и не вспомнит. А сейчас - пускай потешатся. Мудрость не в том, чтобы захватить власть, а в том, чтобы выждать и отнять ее у тех, кто захватил.
После Нового года мамаша снова ушла из дома. Отец тяжело болел, выдавали восьмушку хлеба. В гимназии занятия то отменялись, то возобновлялись. Она похудела, постригла косы, и, сидя перед безучастно молчавшим отцом, перешивала свои и Нюрины, ставшие слишком просторными, платья.
Иосифа видела редко - один-два раза в неделю. В те дни она особенно сблизилась с Федей. И потому, что он был влюблен в Иосифа, мог говорит о нем бесконечно, и потому, что, чувствуя ее одиночество и растерянность, спешил из Академии домой и сидел рядышком, изучая свои мудреные книги по математике.
Когда Иосиф сказал:
- Приготовь свое барахлишко, на днях уезжаем в Москву, - она не удивилась, не обрадовалась, просто спросила:
- А Феде можно с нами?
- Пусть он приедет потом. Пока он будет нужен здесь, не думаю, что Сергей легко переживет твое бегство.
- Бегство? Разве мы не скажем папе?
- Нет. Мы просто уедем. А потом все образуется. Вот увидишь.
Все и образовалось. В конце восемнадцатого они уже снова жили все вместе в небольшой квартире в Кремле. Но до этого был Южный фронт, Царицын, психическое заболевание Феди...
Она тоже временами чувствовала, что сходит с ума, спасло присутствие Иосифа рядом, спасла любовь, потому что любила и жалела его больше Феди, больше себя.
Ей снился сон.
Они с Нюрой бегут куда-то по трамвайным путям. Темно. Фонари не горят. Падает медленный, тяжелый снег. Они бегут по очень важному делу, и она боится отстать от Нюры. Но впереди маячит что-то темное, страшное. Она точно знает, что обгонять это темное и страшное нельзя. Опасно. Хочет окликнуть Нюру, но снег залепляет рот.
Надежда проснулась от удушья. Рядом тихо сопела Светлана. Она со страхом подумала о том, что могла "приспать" девочку, т.е. нечаянно, во сне причинить ей вред.
Странно, но именно так все и было наяву, двадцать пятого октября семнадцатого года.
