к озёрам, прудам и морям, и болотам.

Я только листочком сумею достичь

подножий твоих или веткой при буре,

иль, молнию выждав, горенье постичь,

и пеплом досыпаться к дальней фигуре.

Я кроною песни вседушно пою,

чтоб помнила в этой невстрече тягучей.

Весною пыльцу тебе нежно пошлю!

Надеюсь, от ветра и пчёлок получишь.

И мне ты цветочную плеву хранишь,

что скоро вся будет наполнена проком.

Но, знаешь, росточек, возросший малыш,

как мы, будет вечно забыт, одиноким.

Любимый фонарь

Дороги-асфальты, как жжёный картон.

Тревожат дожди, убыванье наличных

и пахнущий где-то вдали ацетон

среди изобилия хлынувшей дичи

на русую голову, плечи, в лицо,

в летящую, с мая ожившую, душу

поэта, что рубит пером подлецов

и помнит о деве, какой не стал мужем,

о той, что искал (иль уже не искал)

от пары потерь тёплых уз, завершенья.

А тут под ногой ещё смазался кал

оставленной кучи чужих отложений.

А взор окружают старухи и пни,

и птичьи скелеты, и лаи собачьи,

тычки от чужих, полубрань от родни,

зазывы шалав и бандитов всезлачных.

Но год уж белейший фонарь перед ним -

её замечательный образ сияет,

молчит, улыбаясь, как ласковый мим,

и к лучшему путь, темноту освещает.

И лирик шагает, а в нём тихий знак -

ярчайшее пламя любви к ней без дыма.

И кажутся страсти, невзгоды и мрак

с лучистым попутчиком бренно-пустыми…

Просвириной Маше

Военное звучание

Сгорают на флагах девизы,

гудят все расщелины ран,

свистят опустелые гильзы

и дула, как дудочки, чан.

Ветра испускаемых духов

рождают оркестр в тиши,

что слышится хищному уху.

Так гибнут солдаты в глуши,

на рытвинах прежнего боя,

ушедших отсюда врагов,

наевшихся кровью, разбоем

средь хат и горящих стогов.

И, жизни свои довершая,

бойцы предпоследне хрипят.

Спокойность к себе приглашают

ослабшие тельца ребят,

вплетают кривые дыханья

в витающий воздух вокруг.

Разрознены жесты, порханья

и шёпот, смолкающий звук.

Не слышат их Господа уши

за ходами волка и крыс,

за взмахами ястребов, мушек,

что публикой тут собрались…

Немощный

Костыльное горе устало хромает

(с бегущими толпами явно не в такт)

и грузные муки грехом объясняет,

все их обозначив как ценник расплат.

Цепочка спиралью на сморщенной шее,

сапожная ширь на костлявых ногах,

большой балахон, будто знамя на рее,

и жалобь молвы и руганья в слогах.

И сердце уже колоколит о кости,

всё реже и тише, качанье глуша.

Смиряет Бог звонницу хладною горстью.

И в свечку души ветер дышит, туша.

Вот так вот блуждает подраненный чем-то

и взгляды идущих пугает всегда.

Наверное, ждёт пожаления, цента,

подмоги от тех, кого знала беда.

Ведь только они соучастны, знакомы

с забытостью, пытками и немотой,

в которых вселялась хвороба иль кома,

в которых живёт ком недобрый, густой.

Дитя человечье стремится куда-то,

старея, дряхлея, как лист октября,

бредёт к умиранью иль лечащим датам,

ссыхаясь, мокрея иль даже горя.

А солнце всё также сияет, как здравым,

тенями листочков играя с землёй…

Уходит куда-то без помощи, славы,

с поникшей, пока что живой, головой…

Вавтобусная красотка

Юная ласковость в этом лице,

с точками родинок возле предщёчий,

кое-где в чуть конопатой пыльце.

Стройность пленительна так же, как очи.

Рыже-каштановый облик волос

мило струнился в косичном завязе,

что собирал тот поспешный расчёс,