и зависти сильных, дурных, беднотеев,

безумцев и жаждущих славы бойцов.

Себя и владенья свои защищая,

возвёл загражденья, крапивный посев,

терновые кущи вдоль вышнего рая,

и сам возвеличился, будто бы лев!

Расставил заслоны, колюче-сплетенья

и выставил щит, чтоб атаки отбить,

чтоб как можно дольше в своём обретеньи

велико и гордо, надмирно прожить!

Сизое семя

Подсолнуха семечко – голубь,

неделю уже не кружит;

укрыв лужи грязную прорубь,

нетронуто, мёртво лежит.

Себя он, наверно, посеял,

иль кто-то недобрый помог.

Птах вечную тему затеял,

не выдав погибельный слог -

врасти в неизвестную почву,

взойти по весне и цвести,

а осенью, днём или ночью,

пробиться из шляпки, замстить

внезапной и каменной смерти

своим возрожденьем из тьмы,

покинуть согнутости жерди,

расправить крыла, и во дни

всей сизою стаей подняться,

под небо родное взметнуть…

Но знал ли, что он ошибался?

Иной у подсолнуха путь.

Постылая пора

Кусочки валежника, камешков, тряпок,

стекольных мозаик, бутылочных ваз,

лузги и пакетов, и корок от ранок,

налипших на гнильно-дорожную мазь.

И эта гуашь под октябрьским солнцем

не сохнет и вспаханно, жирно лежит,

как скисшая пища на выжженном донце,

над коей рой мух оголтело кружит.

Повсюду сквозит и шуршанье песчинок,

и сгустки, окалины вязких плевков,

опалость последних в природе тычинок,

увядшие пестики, сырость углов.

Промозглость погоды приносит печали,

бессрочность размолвок дарует тоску.

На туфлях, штанинах, заборах, эмалях

холодные брызги от броса к броску.

А вечером, ночью картина готичней.

И всё отвыкает от гульбищ, жары.

Все девы оделись теплей и приличней, -

и только лишь в этом заслуга поры.

Размятые груши на мокром асфальте.

Озябшая живность в раскисших дворах.

Упавший с верёвки белейший бюстгальтер

вбирает трясинную жижу впотьмах.

Тут каждая туча – кривой дирижабль.

Горчичные запахи, хмурость и слизь.

Застойные будни и скользкий октябрь.

Унылая осень, как, впрочем, и жизнь.

Предноябрьство

Мой город обиженный, битый и старый,

бетонный и чуть корабельный, густой,

обшарканный, пыльный, чудной и усталый

легко заселяет предзимний застой.

Округа, как будто кастрюля со щами,

мозаика, пазл, игра, винегрет,

какие рябят пред цветными очами,

внося в безотрадье новейшество бед.

В пейзажи картинок добавились краски,

что сохнуть не могут от частых дождей.

И мат начался, и закончились ласки,

обиды воспряли от чувств и плетей.

Осенняя пакля, очёсы травинок

вписались в сыреющий уличный вид.

Размазы у рта от недавних жиринок

меня убеждают, что каждый тут сыт.

Окурки, как гильзы, летят, опускаясь.

Тревожит сторонний простуженный сап.

Как куколок, кутает всех, не сминаясь,

ворсистый, простой, согревающий драп.

Тут морось накрапом, тоской увлажняет

окрестности, крыши, овалы голов,

а пасмурность грустью за миг заражает

умы несчастливых извечно полов.

Опять унимаю брезгливость и чванство.

От дур и поэтов глинтвейном разит…

И я, наблюдая всё это поганство,

стучу каблуками по сорной грязи…

Двое в поле

Ах, ветви и волосы так далеки!

Тебя не обнять средь раздолья собою.

Я чую, что душами очень близки

сейчас и бывалой доселе порою.

Семейные травы меж нами лежат.

Не вытащить корни из плотного грунта,

чтоб в ясном порыве к тебе добежать.

Ах, так безуспешны мечтанья о бунте!

Тут любят свободно, вкушая и жмясь,

животные, птицы, цветы и народы,

текущие воды, друг к другу стремясь,