тесно смыкая ресницы, замки.

Снова забвенье, покой возжелались

городом тесным, сомкнувшим клыки.

Окна-глазницы закрылись к закату,

шрамы морщин показав красноте.

Ночь поукроет мир сонной палаты

звёздной периной в сухой черноте…

Оглыхание

В ушах завелась тишина

червями из каменных нот.

Мелодия грустно-темна.

Слух занырнул в гололёд.

Завеса и фоновый штиль.

Сплетенье тоски с немотой

среди атрофии всех жил,

испуга от встречи с бедой.

Скопленье, остывший затон,

затор из погасших лучей,

комки, где смерзается звон,

средь свадебно-ярких речей.

Звук, как беззвучная сыпь,

мне бросился колко в глаза

средь чёрно-мелованных глыб.

Хлестнула из букв полоса.

Ударностью лома по лбу

меня оглушил этот вздор,

даруя чужую толпу,

поток отвращений, позор.

Внезапно, как брызги всех гроз,

плеснул отрезвляющий свет,

когда на заветный вопрос

сказала ты горькое "нет"…

Тракторист

Намечены планы сельхозных работ.

Большой агроном багровеет в палатке.

По водочно-красным щекам льётся пот.

Проснулись закуты и избы, и хатки.

И главный трудяга седлает свой трон,

дымуя горелой моторною вонью.

Издавши сигнал, матерящийся стон,

вперёд устремляется, выпив спросонья.

Вся дымь папиросная, будто туман,

затмила сознанье и вид из кабины.

Шаманит внутри самогонный дурман.

Машину ведёт, огибая, как мины.

Всё рулит, петляет в густой целине,

вгрызаясь в осевшую с осени пашню,

в просаленно-пьяном и муторном сне,

и смотрит в стеклянную, мутную башню.

Он плугами режет все почвы, кусты,

и птичьи напевы не ведает слухом,

срезает сорнячные ленты, росты,

а выхлоп солярочный травит округу.

Злой тракторный рокот гудит, будто гром,

в минуты прохладно-станичной зарницы.

Рычащий движок раскалился костром,

но гонит водитель кривой колесницы.

Рассветное утро. Часы на семи.

Весенние дни трудоёмкого сорта.

И пахоты пыль, как горенье земли,

скрывает его за седым горизонтом…

Стационар

Вся кровь – блуждающая боль.

Бессильны дюжины инъекций.

И душу ест, смакует моль,

минув десяток дезинфекций.

Всё тело – ноющий сосуд,

чей остов полон всемучений.

И каждый день тут – новый суд,

что вновь приносит огорченья.

Век обречённости, тоски,

и смерти склад такой удобный,

где человек – кусок доски,

стоит, лежит совсем прискорбно.

Тут сотни пар почти живых

и одиночек с белой кожей.

Набор из вялых и кривых:

из бедных, юных, мудрых, дожей.

Они меж госпитальных стен,

как будто клетки, метастазы,

в которых хворь без перемен

легко лютует час за часом.

И только высший чей-то ум

излечит дом, свободя короб,

луча жильцов с уменьем дум,

от бед избавив слабый город.

Сгибает головы ко дну,

и нет покоя, чуда, сладу…

Лишь только свет развеет тьму,

что часть всестрашия и ада.

Ассоциации

Мы в чёрной ограде широкого парка,

как стелы в кладбищенской, тихой кайме.

И рядом стаканчики вафельны, чарки.

Минуты тут спят в окружающем сне.

Улыбки детишек и старые маски,

и взрослые лики, и юных ряды,

мелки и песок, и таблички, и краски,

закрытые, речью текущие рты…

По краю и в центре погасшие свечи

оплавленных солнцем поникших столбов.

Пернатые взлёты вразброс и навстречу,

их песни играют на семь голосов.

Цветочные клумбы венчают смиренье