сознанье и всё бессознанье питают,

вращаясь, паря, протекая и льясь.

Тела омывая дождинками, душем,

потоки читают все коды меж свойств,

втекая под поры, в поджилки и души,

текут по дорогам и стенам, меж войск.

Вода – путешественник к магме, в святое,

таинственный странник, летун и моряк,

ток, моющий корни, и камни, живое,

во всё проникает и ставит свой знак.

Шпионит за живью нечётной и чётной,

и слепки шагов изучает зимой,

метелью стирает ошибки в расчётах,

и грязе-растворы вновь месит весной.

Врождается в сущности капельной сутью,

в бессчётные связи и формулы сумм.

Планета взрослеет от чищи и мути.

Мудреет прозрачно-голубенький ум.

Alkashi

Как черти на лодке, с садком и баграми,

в уныньи, фуфайках, плащёвках сидят

на лавке, у лужи, в соплях, с костылями,

о чём-то беззубо и гулко бубнят.

Наверно, о Змие зелёном, бесятах,

бесчувствии, бедности, тлене вокруг,

бегущих по берегу кошках, крысятах,

пролётах блестяще-сентябрьских мух…

И тычут в дорожку и листья крюками,

как будто ногтями в картёжный расклад.

Мне кажутся ленными лжебатраками,

что вечера ждут, тихо спрятавшись в сад.

И нет им сегодня улова – утопших

иль лезущих мокрых из люков, в беде.

Святые идут одиночно, всеобще

по пенисто-жёлтой, графитной воде.

Но бесы всё ждут нисхожденья везений,

чтоб вбить остриё, совершая зацеп

заснувших в вине, иль внезапных падений,

чтоб всё ж заработать на стопку и хлеб.

Колючее зрелище странного толка.

Противные взору. Как два червеца.

Но всё же они – не детёныши волка,

а дети, подобия Бога-Отца…

Смертоносный

Как резвые струнки в худеющих жилах

и стружка в пылающей, горькой крови,

воткнулись в артерии грязные вилы,

что мигом рождается крик из молвы.

И в остове хилом идут перемены,

кипит их огнимо-бушующий рост.

Вращается в каждой болеющей вене

горячий, пушистый и погнутый трос.

Сгибает костисто-когтистая ноша,

забит под грудину карающий шпиль.

Истленье в глазах и броженье под кожей.

От верха и донизу буря и штиль.

Тревожат мерцания света, вечерья

и шорох остыло-кружащихся стен.

Полны сквозняками, безумьем, безверьем

все ниточки траурных, сжавшихся вен.

Болезнь проникает всё глубже и чётче,

вонзаясь в остатки живых ещё пор.

И росчерк врачебный становится жёстче,

и сим знаменует простой приговор…

Паника

Ржавым поносом и воем протяжным,

вновь извергая комочья и муть,

кашлем увесистым, рвотою влажной

трубы домовные льются, блюют.

Жители строем, едино иль парно

к дому шагают меж ливней, теней.

Окна жильцы конопатят ударно,

спешно ровняют все створы дверей.

Даже красавицы кутают лица

в шарфы, косынки и ворот пальто.

Каждый чего-то стыдится, боится.

Небо вдруг стало большим решетом.

Бороды чаще свисают и с юных.

Шмыгают чаще больные носы.

Мусор и листья, как мокрые дюны.

Страх предвещают любые часы.

Рвань облетает с дерев и построек.

Нервы искрят и гудят провода.

Падает даже и тот, кто был стоек.

Земь устилают листва и вода.

Такт забывают бегущие в транспорт.

Холод сжимает душонки в зерно.

Будто побег из посёлков цыганских

граждан, которым так стало дрянно.

Прячутся мухи меж рам и в подъезды.

Гнилью оделся любой огород.

Непромоканье важнее всей чести.

В городе паника – осень идёт…

Царь горы

Забравшийся наверх, всю слабь поборовший,

откинувший немощь, сомнения течь,

оставивший низость идей у подножья,

обмазался маслом и вытащил меч,

чтоб высь охранить от набегов плебеев,

подползов шпионов и алчных смельцов,