шаманя, шабаша, мешая творцам.

И полнятся щедро психушки, ломбарды,

вовсю переняв петроградства черты.

Взрываются, мокнут мечтаний петарды.

Могилы раздвинули хмурые рты.

Гитарные струны отбросили пыльность,

поддавшись мотивам певцов во хмелю.

И вянут веселья и смелость, и жильность,

а слабые чаще ныряют в петлю.

Ржавеет простор обывательской гнилью,

а черви жируют, въедаясь в компост,

а жёлтый каток с увлажнённою пылью

скользит и легко набирает свой рост.

Теряются связи. Все прячутся в спячку.

Я, еле держа охрипающий дых,

шагаю до дома в простудной горячке

в раздумьях о женщинах прежде былых…

Притонщики

От пышной заначки осталась лишь малость.

Абсентовым выхлопом кисло чажу.

Сейчас я хочу молодуху, не вялость!

И вот я зигзагом в притон захожу…

Обзорю… Не густо. "Мамаша" и ведьма.

Всё это духи иль табачная вонь?

Пред носом моим безусловная шельма!

А сзади неё ссано-вытерный фон.

Кривлянье поганит и так некрасотку.

Она не приятна глазам и яйцу.

Схвачу от неё гонорею, чесотку,

а это на старости лет не к лицу…

И хоть я шатаюсь, уверен я гордо,

в решении твёрдо держусь и стою,

что старо-побито-похмельная морда

не сможет и искру добыть на посту.

И даже мой хер поэтичный, видавший

вжимается внутрь, всецело боясь.

Как яда, боязни вовсю напитавшись,

вдруг падают жирные мухи на грязь.

Течёт из щелей её, будто из древа,

пахучая жижка, коробя кайму…

Такую шалаву с потасканным телом,

со шрамом, пьянющую я не возьму…

Хоть сам я нажрался до рвоты и качки,

не столько поганен, чтоб лечь на сей пень.

И с ней не сегодня устрою я скачки.

Когда лишь ослепну, быть может, в тот день…

Autumnus somnia

Мне снятся события, мифы,

раздолья вселенских глубин,

совсем незнакомые Фивы,

разрывы проложенных мин.

Смотрю я глазами чужими

на хаты, заводы, войну,

на мам и детей, и на мима,

на жён, женихов, на волну…

Я чувствую боль и усталость

рожающих, воинов, трудяг,

людскую и львиную ярость,

умерший, беднеющий крах.

Я вижу рожденья, убийства,

пике и замедленный взлёт,

деянья творцов и бесстыдства,

и в соты вливаемый мёд.

Я разно участвую в спорах,

в расстрелах с любой из сторон,

и в оргиях, бойнях и в морах,

и сверху, внизу похорон.

Я знаю весь быт водоёмов.

Вокруг себя чую яйцо.

Но лучше во снах, в полудрёмах

её молодое лицо…

Просвириной Маше

Одиночец

В простом обиталище тесно и пусто,

укромно и так миротворно, легко.

Тут вянут уменья, сочувствия, чувства

под крышей, навесом дерев, облаков.

Тут травы не мяты ногами прохожих,

свободен животный подход и уход,

ничто никого никогда не тревожит,

нет писков и веяний лживейших мод.

Я – повар и лекарь, и мим, и беседчик,

король и прислужник, и малая маль,

судья и истец, адвокат и ответчик,

вокруг кого ширь, высотища и даль.

Я – Бог легкотелый в уютной церквушке.

Я сам по себе, от себя, для себя,

в просторном лесу, в отдалённой избушке

на разной, обширной планете Земля.

Wasser

Вода – это память былого наследья,

чьи капли мертвело-живое несут,

омыв облик мира, нутро и всецветье,

в земную систему сочатся, бегут.

И влага хранит всё в застое и беге,

что знанья о формах и сутях его

дождём собирает и слепками снега,

сливаясь в кору всеподземных цехов.

Ручьи и испарина, лужи вбирают

изменчивость времени, выданный шанс,