Так ровно идёт, не виляя нисколько,

но медленно очень, как будто стоит,

и словно парит над землёю, что колка,

беззвучно, безручно, безглаво молчит.

Как будто лихой акробат на верёвке

иль лёгкий атлет уцепился за жердь…

Вид этой загадки, с какой-то издёвкой,

на миг пошатнул подо мною всю твердь.

Гоню опасенья в шагах, искушеньи.

И требует рот от волненья питьё…

Приблизясь к чему-то с сухим предвкушением,

я вижу прищепки, мужское бельё…

Oktober

Бывалое солнечным небо скисает,

титановым цветом суровя нам взор.

По-своему каждый по лету скучает,

припомнив веселье, грустинку иль сон.

Ссыпаются кроны и парки пустеют,

и моросью часто асфальты полны,

одеждой и ленью гуляки толстеют

под новым покровом сырой пелены.

Всё чаще дымятся стаканы в кофейнях,

прозрачная холодь тревожит везде,

теснеет в автобусах и богадельнях,

скудеют газеты на сок новостей.

Опять тяжелеют шаги и улыбки,

мелькают угрюмость, потерянность лиц,

а воздух становится мокрым и липким,

и реже встречаются игрища птиц,

дома, муравейники дверцы закрыли,

всё чаще бежится к семье, очагу.

Но солнце глаза ещё не позабыли,

лучам подставляют надбровье, щеку.

Пейзаж облезает под ливнем-раствором,

тускнеет и мажется, вянет гуашь.

Тепло покидает октябрьский город,

верша из-под крыш сотни, тысячи краж.

Пикируют листья и перья, и тени,

и брызжет свинцово-холодная высь.

С наборами чувств и потерь, обретений

до осени мы кое-как добрались…

Утренняя память

Я помню январский, предпоездный вечер,

часы предсомнений, сомнений и фраз,

смятенья среди обнажений, и плечи,

и миг обретенья, пылание ласк,

и сверху садящийся, ласковый образ

на юную, прежде невинную плоть,

кудрявая смелость и русая скромность,

и стонущий счастьем ромашковый рот.

И в памяти влажно-родное "колечко",

горяче-желанное, с соком прекрас,

когда, опустив, поднимало уздечку,

и что не отвёл от спины её глаз,

владение чудом, владеющим славно

поверх молодого, незнавшего дев,

то нежно, то страстно, то резко, то плавно,

душевьям, телам создавая согрев.

И радостно так, что до этих мгновений

бывал я отвергнут, нетронут, ничей!

От сочных и любящих честно движений

я помню счастливейший, зимний ручей…

Татьяне Ромашкиной

Favorite name

Среди безобразий и лютых деяний,

и пьюще-жующего всюду скотья,

сморканий и кашлей, противных плеваний

и брани, и стычек, шпаны и знобья;

среди безвеселья, грязищи и гадства,

пустых оболочек, чьи думы просты,

рисованных морд в преубогом убранстве,

что будто дошкольных раскрасок листы;

средь дырок дорог и собачьих фекалий,

и рваных хрущёвок, и мятых плащей,

прокуренных лиц, отекающих талий,

вещей и вещей, и вещей, и вещей;

средь детского плача, мужичьего жира,

похабных девиц, кабаков, баррикад,

такого чужого до ужаса мира,

в которому я не хочу привыкать,

я топаю вновь по листве отсырелой,

по дряблым брусчаткам, по пузу моста

в ещё неостывшей и любящей теме

о женщине с именем мамы Христа…

Просвириной Маше

Fucking autumn

Дороги так слизисты, будто бы клейстер.

Промокшие комья дворовых котят.

Сопливые ноздри, как хор и оркестр,

среди остановок надрывно сопят.

Рогатки деревьев не высятся выше.

А венчики хилых, корявых кустов

готовят с ветрами коктейли и жижи,

и травят довольных мамаш и отцов.

Мешается мусор в поганые смеси,

блуждая по травам, помойкам, дворам.

И люд превращается в ведьм или бесов,