* Собирательное название народов Эгейского моря.

========== Глава 5 ==========

Храм Нейт в Саисе был величайшим домом Нейт в Та-Кемет – как по богатству, так и по величине своего хозяйства. На земле Нейт кормилось несколько сотен жрецов, не считая подданных храма, воинов, слуг с их семьями и рабов. Количество зерна, тонких тканей, колец меди и серебра*, масел, благовоний, что жертвовались матери богов ежемесячно, не поддавалось исчислению.

Но те, кто возводил и многие столетия пестовал дом богини, позаботился не только о видимом всем благоденствии. Как многие древние храмы Черной Земли, храм Нейт имел секретные помещения и ходы, расположение которых было известно только высоким посвященным. Непосвященные страшились коснуться любых храмовых тайн – боясь проклятия богини, которое неминуемой тяжестью пало бы на их головы. В Та-Кемет кощунство не прощалось никому: от раба до царедворца.

И самих мстительных служителей Нейт следовало остерегаться – жрецы были богатейшим и искуснейшим сословием и постоянно сообщались между собою и тайно, и явно: эта сеть, наброшенная на страну, ощущалась всеми, и богослужение и богопочитание пронизывало всю жизнь ее обитателей.

Однажды теплой ночью, когда садовники, трудившиеся в садах Нейт, спали в своей глиняной лачуге, - одной из многочисленных пристроек при храме, - они вдруг проснулись, услышав громкие шаги и голоса снаружи; ворота не загремели, а значит, гости вошли другим путем. Но садовники побоялись выйти и узнать, в чем дело, памятуя, в чем доме находятся.

Самый смелый выглянул в окно и увидел под деревьями в свете факелов белую фигуру верховного жреца – она, казалось, излучала свой собственный свет; огонь отражался от доспехов воинов в полном вооружении, бывших с жрецом. Еще трое служителей стояли в стороне: они и держали факелы.

Садовник в испуге отпрянул от окна и, грянувшись ниц, забормотал молитву о прощении. Он был совсем не уверен, что получит его. Остальные работники Нейт в испуге молчали, молясь про себя, чтобы для них самих ничего не переменилось к худшему.

Еще некоторое время после того, как посвященные остались без свидетелей, верховный жрец беседовал с воинами; потом все эти вооруженные люди, бросив свои щиты и копья, упали на колени и подошли под благословение его сухой руки.

Потом солдаты отсалютовали старшему из “божественных отцов” – ит нечер* - и ушли, тяжко ступая. Они всполошили уток и гусей в храмовом пруду и, наверное, разбудили еще кого-нибудь из рабов храма; но, как и садовники, эти маленькие люди не осмелились подсматривать.

Высокий бритоголовый старик направился к храму, знаком приказав следовать за собою младшим служителям; по пути он спрятал что-то в складках своего белого тесного платья, ниспадавшего до земли. Несмотря на стесняющую одежду, верховный жрец двигался быстро; молчаливые спутники-факельщики, в таких же белых платьях, не отставали от него.

Войдя через низкий квадратный проем, четверо жрецов сразу оказались стиснуты массивными стенами и потолком; темнота пала сверху, и спасением им остались только факелы. Человек, привыкший к воле, морю и простору, сразу же начал бы здесь задыхаться; и даже верховный жрец пригнулся, ссутулившись в священном сумраке, благоухавшем неизъяснимой угрозой.

Жрецы долго шли по узкому глухому коридору; и наконец путь им осветили факелы спереди, прикрепленные к стенам. Здесь коридор поворачивал. Обернувшись к своим спутникам, старший “божественный отец” кивнул; его помощники молча склонили головы.

Тогда верховный жрец достал из складок платья папирус, который, по-видимому, передали ему пришедшие воины, и начал читать.

Он читал долго, сосредоточенно; начал хмуриться, коснувшись своего гладкого подбородка… потом лицо главного служителя матери богов опять прояснилось. Остальное он прочитал с удовлетворенной улыбкой на тонких губах; даже, казалось, не слишком внимательно.

Потом жрец посмотрел на своих помощников.

- Все хорошо. Матерь наша печется о нас… не бойтесь.

Факельщики улыбнулись, не смея ничего ответить; но явно испытали немалое облегчение. Верховный жрец опять спрятал папирус в свою одежду, и все четверо двинулись дальше.

Когда жрецы свернули за угол, коридор неожиданно пошел вниз. Они долго спускались, даже воздух, казалось, стал спертым; но наконец ход закончился – тупиком, глухой стеной. Это стало видно в свете факелов в руках жрецов, которые почти прогорели; в наклонном коридоре не было никакого другого света.

Поколебавшись несколько мгновений, верховный жрец опять обернулся к младшим.

- Светите ровно! – приказал он.

Он шагнул вперед; остановившись перед стеной, провел по ней руками, что-то шепча. Потом старый жрец приложил руку к одному из камней в кладке, зачем-то быстро осмотрел потолок и стены – и, помедлив еще несколько мгновений, с силой надавил на камень.

Раздался скрежет; младшие жрецы позади вскрикнули и вздрогнули, свет их факелов разбежался по стенам… а потом стена впереди повернулась, открыв черный проем.

Но это только на первый взгляд казалось, что там черно; присмотревшись, можно было понять, что подземная камера освещена. А когда жрецы, повинуясь знаку предводителя, шагнули внутрь, то смогли увидеть, что и обставлена эта комната богато. Казалось, потайная комната предназначена для длительного обитания какой-то высокой особы, - леопардовая шкура лежала на полу, в углу была удобная кровать с подголовником слоновой кости, резные столик и стулья около ложа были прекрасной работы. Напротив кровати, в другом углу, стоял туалетный столик с медным зеркалом: на нем теснились баночки со всемозможными притираниями и красками для лица и лежал гребень с золотыми вставками. Кто бы ни жил здесь, эта особа не привыкла ущемлять себя, даже если ей приходилось скрываться.

Но обитателя этих храмовых покоев все еще не было видно. Однако верховный жрец нисколько не был этим смущен.

Остановившись и устремив взгляд на занавеску, отгораживавшую часть комнаты, он позвал:

- Нитетис!

Алая занавесь колыхнулась, раздвинулась – и младшие жрецы тут же опустились на колени, пряча бритые головы между простертых рук. Старший жрец остался неподвижен, глядя на того, кто вышел к ним, – только улыбка тронула его редкозубый рот.

- Здорова ли ты, моя госпожа? – спросил он.

Прежде, чем ответить, обитательница подземной камеры сама преклонилась перед главою храма, как младшие жрецы – перед нею. Жрец благословил ее.

- Хвала богине, я в полном здоровье, - грациозно поднявшись, ответила та, кого он назвал Нитетис.

Это была высокая и тонкая, обычного для египтянок сложения, юная девушка в узком синем калазирисе* и легкой прозрачной накидке: она как раз вошла в брачный возраст, который египтянки считали с четырнадцати лет. На голове девушки был большой тяжелый парик из множества золотых косичек, так что ничего нельзя было сказать о ее волосах; но лицо в обрамлении этих искусственных волос было красивым и правильным – даже пугающе красивым и правильным. Именно такой облик, как представлялось жрецам, должна была иметь богиня, обитавшая в этом храме: большие черные подведенные глаза, казавшиеся от краски еще глубже, черные брови, разнесенные как крылья птицы, тонкий нос и алый рот. И выражения этого, казалось, бесстрастного лица, все время неуловимо сменялись – разгадать, что думает эта девушка, представлялось невозможным.

Но все же верховный жрец, казалось, прекрасно понимал обитательницу подземных покоев. Он возложил ей руку на голову.

- Не тоскуешь ли ты здесь, дитя мое?

На алых губах мелькнула усмешка.

- Да, немного. Но мне весело думать, что меня никогда не найдут здесь… и в любом другом месте, где богиня пожелает укрыть меня. А если нам все удастся, мне никогда больше не придется скучать!

Ноздри тонкого носа Нитетис дрогнули, черные глаза вспыхнули – неизвестная радость ее казалась жестокой, а предвкушения будущего слишком зрелыми для столь юной девицы. Но “божественный отец” смотрел на нее в великом удовольствии.