- Разве ты не знаешь, что мой брат поступил на воинскую службу и еще долго не вернется? Как можно подступаться ко мне с такими словами без его ведома?

- Так я совсем безразличен тебе? – грустно спросил Аристодем.

Поликсена поспешно качнула головой.

- Нет, нет… Но я еще не думала о любви, - произнесла коринфянка.

Вдруг она поняла, что говорить.

- Филомен обещал мне устроить мой брак. Ты знаешь, что я люблю и чту его, он мне вместо отца, - эллинка взволновалась, сжав руки на коленях. На Аристодема она смотреть не смела. – Я ничего не могу ответить тебе, пока брат не вернется со службы и не даст своего согласия.

Аристодем привстал, сильный и полный нетерпения:

- Так ты обещаешь подумать?..

Поликсена кивнула.

Ей было очень неловко; и хотя ей льстило внимание красивого молодого пифагорейца, она надеялась, что после этих слов он уйдет.

Но вдруг Аристодем встал с места и, подойдя к ней, опять опустился на одно колено. Схватив ее руку, он прижал эту руку к губам.

- Госпожа, ты одна из немногих женщин, которых удостоил вниманием учитель, и первая, кому дозволено было выступить в нашем собрании, - проговорил пифагореец, жарко глядя на нее своими голубыми глазами. – Но даже будь это не так… я любил бы тебя. Ты знаешь, что брак для меня и моих братьев священ, судьба наша так переменчива, как говорил учитель… а служба Филомена может продлиться еще годы!

Поликсена в замешательстве смотрела на юношу, не решаясь вырвать у него руку; но Аристодем сам еще раз поцеловал ее ладонь и выпустил. Он встал - и вдруг улыбнулся, будто нашел решение.

- Ты можешь попросить дозволения у брата, когда в следующий раз навестишь его в казармах! Пока он еще здесь!

Поликсена быстро встала и отступила к двери; она сдвинула черные низко лежащие брови.

- Аристодем, довольно! Ты знаешь сам, что это нехорошо… ты слишком скор, и так браки не устраивают!

Аристодем вдруг прищурил голубые глаза; белокурый красавец побледнел, точно от неожиданной обиды.

- А, так твой брат хочет выдать тебя за богатея… потому он и ушел в наемники! – тихо воскликнул поклонник. – Я нищий для вас – так, Поликсена? Вы уже оба отреклись от учения?..

Поликсена закусила губу, не зная, как отделаться от этого человека.

- Я думаю, что богатство может служить как злу, так и добродетели, укреплять добродетель и быть ее основанием во многих людях, - торопливо проговорила коринфянка. – Ты прав, брат хочет, чтобы я вышла замуж за состоятельного человека. Но ты знаешь, что я не поэтому отказываю тебе сейчас!

Аристодем словно бы ее уже не слышал.

- Хорошо… я достану богатство, которого требует твой брат. Я заплачу за тебя большой выкуп! – воскликнул он.

- Аристодем! – воскликнула Поликсена, ужасаясь ему. Что он задумал?

Но Аристодем уже быстро вышел из комнаты; Поликсена поспешила следом, едва поспевая за скорым шагом юноши. На пороге, когда он уже вышел в сад, коринфянка еще раз позвала:

- Постой!

Аристодем замер только на мгновение; он бросил на нее через плечо прощальный взгляд, полный любви и боли, и быстро скрылся среди сикомор, пронизанных солнечными лучами.

* “Черная Земля”: собственно египетское название страны.

* Наиболее упрощенный и поздний вариант древнеегипетского письма: иероглифика – самый сложный вид.

* Так греки называли известную им часть мира.

========== Глава 4 ==========

Яхмес Хнумибра, - его величество, жизнь, здоровье, сила – нетерпеливым жестом отослал от себя хранителя царских сандалий и носителя опахала, старого Хори, и лег на свое ложе, мановением пальца подозвав настоящего носителя опахала: безмолвного чернокожего раба.

Эти дворцовые должности, звучавшие так просто, на самом деле означали великую власть… и те слуги, которые сгибали в покорности спину и выражали любовь и преданность, являясь пред очи старого царя, за спиной его и за пределами его покоев говорили и делали совсем другое. Фараон еще с молодости никогда в этом не обманывался.

Яхмес Хнумибра лежал неподвижно, закрыв глаза, и испытывал облегчение от прохладного воздуха, который с усердием нагонял на него черный прислужник. Владыка Та-Кемет вспоминал времена, когда он был простым человеком, простым пехотинцем*, и его, молодого и полного сил, манило к себе великое будущее. Как хотел бы он вернуть те времена!

Сегодня он несколько часов подряд посвятил служению Птаху, на самом солнцепеке; порою фараону делалось невыносимо даже стоять, а глаза ничего не видели, только уши слышали монотонный гул, в который сливались песнопения жрецов и шум толпы, как всегда, ожидавшей от своих богов чуда. А Яхмес Хнумибра чувствовал себя как тот золотой бог, которого носят в ковчежце жрецы во время церемоний Амона, но который не может сам ни молвить слово, ни изъявить свою волю.

Сколько всего неизвестно ему за стенами дворца – и чем дальше, тем больше? Военачальник Сенофри предан долгу, в этом фараон был уверен; но Сенофри, как ни хотел бы, не может стать глазами и ушами фараона в других городах и принимать на месте решения так, как принимал бы их царь. У молодости недостает разума и опыта, у старости – уже не хватает сил, и нечасто эти свойства в полном блеске встречаются в одном человеке.

Фараон поднял руку и утер бритый лоб, освобожденный от тяжести парика, немеса* и короны; но все равно он был весь в поту. Он бы сейчас заснул и проспал часа два, но есть еще одно дело, которое нужно исполнить сегодня.

Амасис сел на ложе.

- Нехси! – неожиданно громким, сильным голосом позвал старый фараон; раб с опахалом вздрогнул и опустил его, воззрившись на владыку в ожидании приказаний.

- Позови сюда Хори, - приказал Яхмес Хнумибра. Улыбнулся, отчего его высохшее лицо собралось неприятными морщинами. – Пусть хранитель царских сандалий хоть раз исполнит свои прямые обязанности!

Прямою обязанностью Хори, хранителя царских сандалий, было помогать фараону одеваться.

Юный негр заморгал и улыбнулся, понимая, что владыка шутит с ним; потом раб, бросив опахало, поспешно простерся на полу – и, вскочив, убежал, шлепая босыми ногами по драгоценной мозаике.

Хранитель царских сандалий явился бесшумно, как опытный придворный.

Амасис сидел неподвижно, как мумия, пока Хори надевал ему на руки браслеты, укреплял на усталой груди тяжелую пектораль, многорядное ожерелье-ошейник, и надевал немес: головной платок в красную и белую полосу.

Когда Хори взял урей*, высший символ царской власти, и, тяжело дыша от волнения, поднес его к челу фараона, тот вдруг резко выпрямился и уставился в глаза придворному немигающими черными глазами.

- Дай сюда, - Амасис вырвал у Хори урей и сам насадил его себе на голову: с такой силой, что лоб обручем сдавила боль.

Хори сглотнул, вспотев под своим черным завитым париком; он поспешно распростерся на полу.

- Убирайся и позови ко мне царского казначея. Мое величество примет его в тронном зале, - распорядился Амасис.

Он встал, уже не глядя на хранителя царских сандалий, и, расправив плечи, покинул свою опочивальню.

Уджагорресент, царский казначей, смотритель дворца, начальник царских кораблей, наследственный жрец Нейт, дожидался приема с самого утра. Вот это был человек, которого фараон охотно сделал бы своими глазами и ушами: если бы эти глаза и уши не были своекорыстны… или, может, он сделался уже чрезмерно подозрителен или поглупел?

Но чрезмерная бдительность всегда лучше недосмотра.

Амасис, сопровождаемый все тем же безмолвным чернокожим служителем, проследовал, минуя стражу у дверей, в пустой тронный зал и, поднявшись по ступеням, воссел в кресло черного дерева, инкрустированное электрумом и перламутром. Еще несколько мгновений, пока его мог видеть только приближенный раб, Властитель Обеих Земель сидел, прикрыв глаза… потом глубоко вздохнул и уставился прямо перед собой, воссев в царственной неподвижности, которая всегда утомляла сильнее, чем даже воинские упражнения.