Очень гадко, а надо довести до конца.

Процесс тянулся еще четыре дня - пришлось применить угрозы, и пытки, и хитрости, допрашивая узников по отдельности; и, в конце концов, в участии в заговоре против царицы сознались семнадцать лучников из тридцати. Причем четверо уверяли, что согласились примкнуть к остальным из страха за своих жен и маленьких детей.

- Если уж пошли на такое дело, надо довести его до конца и держаться заодно, иначе всем смерть!

Поликсена кивнула.

- Я позабочусь о ваших женах и детях, - обещала она.

В заговоре также участвовали несколько высокопоставленных придворных: четверо членов ее совета и даже мобед, зороастрийский священник и приближенный Дариона. Как оказалось, этот перс давно был возмущен правлением “язычницы” - той, что признавала, помимо Ахура-Мазды, которому следовало причислять все блага, также верховную египетскую богиню и божества своей родины.

- Жрецы везде одинаковы, даже чтящие единого бога, - с отвращением заявила царица. - Не удивлюсь, если он был зачинщиком.

Поликсена приказала отрубить головы священнику, четверым членам совета и всем тридцати царским лучникам - и сознавшимся, и промолчавшим. Никто не выступил против; промолчали и оба царевича. Однако на другой день после казни Поликсена сама нашла Мелоса.

- Ты считаешь, что это слишком жестоко? Если бы я отправила остальных на рудники или в каменоломни, это была бы та же смерть, только медленная и гораздо более ужасная. А оставить несознавшихся в живых и на свободе, даже в тюрьме, - значит позволить искре разгореться в пламя!

Иониец покачал головой.

- Я тебя не осуждаю и даже согласен, что это правильно, - сказал он. - Но зачем… зачем ты поступила так теперь, когда…

- Когда пламя вот-вот вспыхнет само? - спросила царица.

Мелос кивнул.

Поликсена отвернулась.

- Ради идеи… ради той великой идеи, которая создала наше государство, - страстно сказала она: будто обращалась уже не к своему собеседнику, а к вечности. - В конце концов, идеи - главное, что остается после нас… Чтобы наш опыт, наши неудачи послужили успеху тех, кто окажется лучше нас… или счастливее!

Вечером этого дня Поликсена сидела в своем кабинете за столом, поглядывая на груду неразобранных свитков. Она ни за что не принималась. И вдруг, вместо того, чтобы начать читать, схватила восковую табличку и палочку для письма.

Она стала чертить иератические знаки - сначала медленно и неуклюже, а потом, по мере того, как вспоминала священное египетское письмо, все быстрее.

“Помнишь ли ты меня - тот, который был моим мужем? Помнит ли меня мальчик, которого мы с тобой родили, и что ты говорил ему обо мне?

После того, как мы расстались, я словно прожила несколько жизней, и теперь кажусь себе неимоверно старой. Только в Черной Земле, где я провела юность, где я была твоей женой, я могла обрести успокоение. Знай, дорогой брат, - чем больше времени отделяет меня от тех дней, когда мы были вместе, тем ярче они сияют для меня.

Я ни о чем тебя не прошу - прошу лишь вспомнить обо мне и подать весть, если ты жив…”

Поликсена исписала всю табличку и еще одну - и, закончив, с пылающими щеками и остановившимся взором, долго сидела, целиком погрузившись в свое прошлое. Затем встала и положила обе таблички на полку, поверх стопки чистых.

Завтра она перепишет это письмо и отправит в храм саисской Нейт. Некоторым жрецам все же можно верить.

========== Глава 213 ==========

Письмо в храм Нейт ушло через пять суток. А еще через двадцать дней большой грузовой корабль, отправившийся в Египет за пшеницей и льняными тканями, увез на родину мумию Менха, египетского военачальника Поликсены. Он погиб в битве за Приену, и царица отправила его останки в Обитель мертвых в Милете, по-прежнему служившую своему назначению. Египетские парасхиты, жрецы-бальзамировщики, уже много лет жили здесь и никогда не оставались без работы.

Правда, в Ионии эти служители не считались столь нечистыми, как у себя на родине, и Дом мертвых не распространял столь ужасного запаха: потому что только немногочисленные богатые египтяне, поселившиеся в Малой Азии, и египетские греки, поклонявшиеся Осирису, заказывали такие похороны.

Явившись взглянуть на саркофаг Менха, Поликсена долго стояла в глухом помещении с окнами-щелями, обоняя смешанный резкий запах мертвечины и кедрового масла, и вспоминала, как таким же образом провожала тело своей повелительницы и возлюбленной подруги Нитетис.

“Как давно это было… как давно она была!”

Несмотря на отвращение, которое эллинке внушало это место, желание вновь оказаться под солнцем Та-Кемет стало почти нестерпимым…

Скоро, однако, опять появились более насущные заботы. Не успели поблекнуть события во дворце, как милетцев достигли вести из Лидии.

В столице этого некогда богатейшего царства, Сардах, произошло восстание: кто-то из греков поджег один из домов, и сгорели весь нижний город, застроенный хижинами из тростника, и великий храм Кибелы. Лидийские персы насмерть схватились с греками, и пролилось много крови.

В Лидии правил брат царя Дария - сатрап Артаферн*; однако не его правление привело к бунту.

Милетские шпионы, засланные в Сарды, рассказали, что возмущение было вызвано нашествием орды азиатских дикарей с запада. Эти персы якобы желали поступить на службу к царю - но еще прежде того, двигаясь к столице, грабили, убивали и насиловали: не составляло труда понять, что это за войско. Персы Надира не сгинули на востоке, и оставили по себе в Лидии такую же ужасную память, как в Ионии, - это переполнило чашу терпения лидийцев.

Восстание, начавшееся в столице, теперь грозило охватить всю Лидию и всю Малую Азию. В Ионию хлынул поток беженцев с востока, но здесь эти несчастные могли из огня попасть в полымя…

Очутившийся в ловушке Артаферн отправил правительнице Ионии послание с просьбой о помощи. Царственный перс слал ей подарки и восхвалял ее в таких выражениях, каких не употребляли даже ее любовники; и Поликсена невольно была польщена, несмотря на весь ужас их общего положения.

Однако не в ее власти было решать - дать войско соседу или не дать: Мануш, которому царица показала письмо, ответил Артаферну отказом, и Поликсена вынуждена была признать, что на сей раз воевода прав. Нельзя было оставлять Милет незащищенным - а гарнизоны в других городах были так слабы, что оставалось только радоваться робости или привычной покорности ионийских греков.

Но Поликсена вдруг ощутила сильное желание самой отправиться в Сарды и договориться с Артаферном о взаимной помощи и уступках. Артаферн явно имел значительно больше власти над собственной армией, чем она - над своей. Что, если их союз позволит обоим царствам продержаться - и сделать невозможное, сохранив существующий порядок?.. Случалось, человек проигрывал лишь потому, что останавливался в шаге от победы!

Этого Мануш царице воспретить не мог; и она уже начала сборы, как вдруг на пути Поликсены встал ее собственный сын.

В первый раз Никострат противился ей так открыто! Когда молодой спартанец возник на пороге царской опочивальни, где суетились ее служанки, укладывая вещи, Поликсена поняла, что на свободу ей придется прорываться с боем.

Подходя к Никострату, чтобы приветствовать его, коринфянка уже знала, зачем он пришел.

- Ты не можешь сейчас покинуть Милет, мать… а тем паче ехать в Сарды! Это худшее, что ты могла придумать!

Поликсена отступила, сложив руки на груди: несколько мгновений она рассматривала сына с ледяным спокойствием.

- Правильно ли я тебя поняла? Ты осмеливаешься мне приказывать?..

Спартанец покраснел; однако не двинулся с места и не отвел глаз.

- Можешь понимать это как угодно, царица, но я не допущу, чтобы тебя убили или захватили в рабство там, в Лидии! Ты не знаешь… пусть ты видела намного больше любой обычной женщины, но ты не представляешь, что тебя может ждать среди этих азиатов!