Диомед отправился в Афины с письмом для Калликсена. Хотя флотоводец никогда не видел почерка Никострата, оно могло придать вес словам юноши.

А Никострат на другой день, стоя в карауле у храма Аполлона Исменийского, думал - не осенние ли шторма помешали Калликсену подать о себе весть. Ведь ему нечем было жить в Афинах, старшие братья забрали все отцовское наследство; а то имущество, что моряк добыл торговлей и, может быть, пиратством во враждебных краях, он растратил на нужды города… Еще неизвестно, дали ли ему пустить эти деньги на усиление флота!

Проводив Никострата в Фивы и обещав ему помощь, Калликсен вынужден был снова отправиться в плавание и, может быть, сгинул… Неверна судьба моряка…

Диомед, вернувшийся через двенадцать дней, подтвердил догадку друга. Он, однако, немало обнадежил спартанца.

- Афиняне строят флот, - рассказал юноша. - Тридцать новых кораблей на верфи в Пирее*, я видел своими глазами, а за зиму построят еще… И поговаривают о войне, я сам слышал… Хотят освобождать Ионию!

Никострат победно улыбнулся; но тут же улыбка исчезла.

- А что Калликсен?

Диомед взял друга за руку.

- Он отправился в плавание к ионийским островам, и его нет уже третий месяц… Я был у его матери, и она сказала мне! Я сожалею…

И тут Никострат заметил что-то странное в том, как фиванец держится: он стоял слишком прямо и иногда на лице его мелькало выражение боли. Рука Диомеда была лихорадочно горячей.

- Ну-ка повернись, - сказал спартанец.

Диомед моргнул и покраснел, будто его застали врасплох; но потом повернулся к товарищу спиной. Осторожно запустив руку фиванцу за шиворот, Никострат нащупал под грубым плащом и хитоном свежие рубцы от розог. Диомед непроизвольно дернулся, а Никострат сжал губы.

- Это отец тебя?..

- Да, - отозвался юноша, не оборачиваясь. - Допытывался, где я пропадал и в чем солгал… Угрожал, что лишит меня наследства!

- И что? - воскликнул Никострат.

Диомед повернулся; он сумел улыбнуться.

- Ничего, я отоврался… Сказал, что ездил в Коринф повеселиться с друзьями… Денег я мало спустил, так что меня простили.

Никострата замутило от сознания собственной вины: хотя он понимал, что другого выхода не было. Его следовало бы немилосердно выпороть на пару с другом, как делали в Спарте; но сын ионийской царицы всю жизнь жил, не подчиняясь никакому греческому закону, кроме своих собственных несчастливых обстоятельств.

- Прости, - только и сказал он.

- Ничего, - ответил Диомед.

Фиванец посмотрел Никострату в лицо.

- Ты знаешь, если твой дядя не вернется… Если слухи о войне правдивы, мы с тобой все равно сможем уйти и присоединиться ко всем, чтобы сражаться в Ионии: тогда тебя никто не спросит о твоем имени и родстве! Наверное, это будет весной!

“Да, - мрачно подумал Никострат. - И никто не поставит меня впереди, никто не даст мне воинов, чтобы я защитил мать, - и кто из наших придет к ней на помощь без Калликсена? Возможно, я сойду на ионийский берег, только чтобы узнать о ее гибели!”

Они с Диомедом посмотрели друг другу в глаза, а потом обнялись. Никострат прижал фиванца к себе своими мощными руками, стараясь не задеть его ран.

- Я буду рад сражаться рядом с тобой. Я горжусь, что узнал тебя.

- И я, царевич, - откликнулся Диомед.

Второе свое письмо Никострат хотел отдать на сохранение Диомеду, и фиванец настаивал на этом; но в конце концов оба порешили спрятать его, не подвергая друг друга риску. Никострат сложил папирус в горшок, а горшок зарыл в сухую землю за домом Эхиона.

С ионийским вестовым он встретился близ храма Аполлона, как было условлено. Вручив письмо, царевич мысленно простился с Мелосом до весны: всю эту зиму, если Калликсен не объявится, Никострату предстоит провести в Фивах. Но теперь это ожидание дастся ему легче.

Только бы Диомед больше не пострадал за него, ведь этот фиванский благородный юноша может потерять много больше самого Никострата. У него два младших брата, которые жаждут наследства, а с отцом он, похоже, не в ладах… И Диомед должен быть среди тех, кто вернется с этой войны.

***

Мелос показал письмо Никострата царице: такого он утаить не мог. Они оба были на палубе собственного корабля Поликсены, покрытого позолотой и с пурпурным парусом. Поликсена выходила в море до тех пор, пока еще была возможность.

Недавно Гобарт покинул Ионию - он отправился к своей семье в Парсу; и это было для коринфянки одновременно облегчением и весьма болезненным переживанием. Узнав, что перс отплывает, бросая ее одну на целую зиму, Поликсена пришла в ярость и, вызвав любовника к себе, накричала на него; Гобарт, забыв обо всех, кто мог их слышать, кричал в ответ, что не позволит женщине заковать себя в цепи и властвовать собой… а потом опустился на колени и целовал ей руки, прижимаясь к ним лицом. Азиат клялся, что непременно вернется, а пока оставляет царицу на попечение своего брата, который за всем присмотрит…

Вскочив с колен, Гобарт ушел, не дав Поликсене что-либо ответить. Он отплыл, не простившись с нею, и Поликсена понимала, что им руководило.

Конечно, военачальник Дария должен был повидать свою покинутую семью и семью Мануша, чтобы распорядиться их делами; но кроме этого, хотел освободиться от женщины, забравшей над ним немалую власть. В первый раз за его жизнь… Эллинка знала, что для мужчин такие любовные потрясения даже сильнее, чем для женщин, - а особенно для восточных, привыкших к женскому повиновению.

И вот теперь они с Мелосом оказались предоставлены сами себе, и Поликсена не сомневалась, что в отсутствие Гобарта слежка за нею ослабла. Однако письмо от сына царицы Мелос решился достать только во время морской прогулки. Как и отважился признаться госпоже в том, что возобновил сношения с Элладой.

Поликсена, сохранив самообладание, удалилась в царскую каюту и прочла письмо Никострата. Некоторое время она сидела, приходя в себя от узнанного; потом приказала Меланто, которая находилась при хозяйке, позвать Мелоса.

Когда иониец вошел в каюту и сел, Поликсена велела прислужнице оставить их вдвоем. Поликсена и ее зять долго молчали, разделяя радость друг друга и борясь с общей тревогой.

Наконец наместница произнесла:

- Итак, в нашем распоряжении будет целая зима, и мы должны успеть подготовиться. Нас в это время не побеспокоят и другие враги…

- Другие враги? - невесело переспросил Мелос. Потом кивнул. - Да, верно. Это время у нас есть.

Поликсена обратила на него взгляд больших темных глаз, оттененных малахитовой пудрой. В своем зеленом с серебром наряде, в серебряном венце из переплетенных змей на высоко зачесанных волосах, она казалась сразу морской богиней и жрицей.

- Как у тебя обстоят дела с подготовкой?

Мелос понял ее.

- Я склонил на нашу сторону многих, - произнес иониец. Он, однако, выглядел неуверенным. - Но я не могу знать, как эти люди поведут себя, когда настанет час… Видишь ли, наши сторонники рассредоточены по разным городам, я не могу встречаться с вождями здесь, как и покидать Милет надолго. Слишком многое зависит не от нас!

- Как и всегда, - ответила Поликсена. Она вздохнула. - Что ж, хорошо…

Она сложила на столике руки, украшенные широкими серебряными запястьями с изображением играющих лошадей: когда руки соединялись, кони, любимцы Посейдона, сталкивались лбами.

- Я думаю, что может значить исчезновение Калликсена, - неожиданно произнесла коринфянка. - Возможно, афинянин обманул всех, считая и свою мать, и скрывается с какой-то целью…

- Может быть, он выступит на нашей стороне, когда никто не будет ждать! - вдохновенно воскликнул Мелос.

Поликсена слегка улыбнулась; она качнула головой, расхолаживая ионийца. Поднявшись, Поликсена спрятала письмо сына за широкий серебряный пояс-панцирь, надетый поверх платья; этот пояс, поднимавшийся острым углом кверху, скрывал нож. Царица вышла на палубу.

- Править к берегу! - крикнула она кормчему.